Мне больше не с кем было обсуждать свою книгу; отложив бумагу, я спросила, чем вызвано его неверие. Как оказалось, он заранее настроился на этот разговор и должным образом приготовился. Из-за его спины появилась книга — не что-нибудь, а «Одиссея», — которую он положил передо мной на стол.
— Смотри, мсабу, — начал он, — вот хорошая книга. Она с начала до конца удерживается вместе. Даже если поднять ее и встряхнуть, она не развалится. Ее написал очень умный человек. А ты, — продолжал он со смесью презрения и дружеского участия, — пишешь кусочки. Когда бои забывают закрыть дверь, кусочки разлетаются, падают на пол, и ты сердишься. Хорошей книгой этому не стать.
Я объяснила ему, что в Европе смогут все это склеить.
— Твоя книга будет такой же тяжелой, как эта? — осведомился Каманте, взвешивая «Одиссею».
Видя мои колебания, он подал мне книгу, чтобы я могла взвесить ее сама.
— Нет, — сказала я, — не такой, но ты ведь знаешь, что в библиотеке есть и другие книги, легче этой.
— И такой твердой?
Я ответила, что сделать книгу твердой — дорогое удовольствие. Он немного постоял молча, после чего дал понять, что возлагает на мое творчество большие надежды и даже не испытывает больше сомнений: поднял с пола листочки и положил их на стол. После этого он не удалился, а остался стоять у стола. Через некоторое время последовал новый вопрос:
— Мсабу, что есть в книгах?
Я ответила ему примером из «Одиссеи» — историей главного героя и Полифема, которого Одиссей напоил и ослепил, после чего спасся, привязавшись к брюху барана.
Каманте выслушал меня с большим интересом и высказал предположение, что этот баран принадлежал к той же породе, что овцы мистера Лонга из Элментаиты, которых он видел на выставке скота в Найроби. Потом он вернулся к Полифему и спросил, был ли тот чернокожим, как кикуйю. Получив от меня отрицательный ответ, он поинтересовался, принадлежал ли Одиссей к моему племени или семейству.
— Ты говоришь, что он назвал себя «Никто». Как это будет на его языке?
— «Оутис». На его языке это означает «Никто».
— Тебе обязательно писать о том же? — спросил он.
— Нет, — ответила я, — писать можно о чем угодно. Я могла бы написать о тебе.
Каманте, до этого разговаривавший со мной совершенно откровенно, опять замкнулся; оглядев себя, он тихо спросил, о какой его части я стану писать.
— О том времени, когда ты болел и бродил с козами по саванне. О чем ты тогда думал?
Он оглядел комнату, подумал и ответил неопределенно:
— Sijui (не знаю).
— Тебе было страшно?