В Минске я попал в так называемый «приют для добровольцев». Он помещался в небольшом двухэтажном здании, где со всего западного фронта были собраны мальчики-добровольцы, не достигшие 17-ти лет. Здесь были семинаристы, гимназисты, реалисты и просто беспризорные, изъятые из разных полков и дивизий. Это были отчаянные ребята. Целыми днями в приюте не прекращались драки. Обслуживающий персонал был терроризирован.

В первую же ночь мне, спящему, «мальчики» приклеили к пятке слюной бумагу и подожгли ее… Проснулся я от отчаянной боли и дружного хохота всей палаты.

Через два-три дня я уже слыл у «мальчиков» в доску своим. Подговорив нескольких самых отчаянных, я организовал побег. Бежали мы ночью, через окно, захватив из кухни большой запас хлеба и сахара.

И вот я снова по лесам и дорогам Белоруссии пробираюсь к фронту, в знакомый и уже родной мне 32-й Сибирский стрелковый полк…

Явился я к изумленному адъютанту полка и лихо отрапортовал, что «вернулся для продолжения службы». За настойчивость и упорство он принял меня обратно в полк и направил уже не в музыкальную команду, а в команду конных разведчиков, так как ему было известно мое умение ездить верхом.

Начальником команды конных разведчиков был молодой, лет двадцати двух, подпоручик Устинов. Он взял меня к себе в ординарцы, и я должен был всегда неотлучно находиться при нем. В дождливую погоду Устинов никогда не спускался в «ходы сообщения», где по колено, а то и выше, была грязь и вода. Задрав фуражку набекрень, помахивая стеком, он шел поверху, не обращая никакого внимания на свист неприятельских пуль, и если я не шел за ним следом, а, испуганно пригибаясь, спускался вниз, он сердито кричал:

– Куда?! Трусишка, мать твою так. Марш за мной!

Должен сказать, что трусишкой я не был и сумел это доказать в столкновении с немецким передовым «секретом», который в одну из дождливых ночей мы почти полностью захватили в плен. В этом коротком ночном бою двое наших были убиты, я же получил ранение в ногу.

В лазарете я пролежал месяца два и в числе других разведчиков был награжден Георгиевским крестом 4-й степени. Здесь я подружился с одним парнем, тоже добровольцем, года на два старше меня, Колей Вадимовым, и когда выздоровел, поехал вместе с ним в его 9-й Сибирский стрелковый полк. Полк этот в то время стоял на позициях где-то около Митавы, в районе Тирульских болот.

Шел уже 1917 год. Только что свершилась Февральская революция. На фронте начались митинги, кое-где происходили братания, но еще продолжалась перестрелка, «поиски разведчиков» и мелкие стычки с немцами. В начале апреля немцы вдруг начали большое наступление. Перед наступлением впервые, насколько я знаю, был применен массированный налет авиации. С моря (вернее, с залива) наши позиции около Митавы бомбили немецкие гидросамолеты, а с суши, на бреющем, обстреливали из пулеметов десятки немецких истребителей «таубе». Ко всему этому наши тылы, дороги, мосты еще обстреливала крупнокалиберная артиллерия. В результате, фронт был прорван, началось паническое отступление. И я вместе с моим товарищем очутился в Риге. Здесь мы сели на крышу поезда и, голодные, полураздетые, почему-то в лаптях на босых ногах, очутились в Петрограде.

Три дня бродили мы по большому, красивому, но чужому для нас городу, ночуя на Варшавском вокзале и питаясь чем придется. На четвертый, как «боевые ребята», мы завербовались в «батальон смерти», где нас сразу хорошо одели, накормили и вместе с другими «смертниками» водворили в Дерябинские казармы на Васильевском острове.

В конце июля нашему батальону было дано название Ревельского десантного, и после осмотра его «самим» Керенским он был направлен в город Ревель, а оттуда через некоторое время на острова Эзель, Даго, Моон.

На Эзеле, самом большом из них, немцы, несмотря на сопротивление русского флота, высадили крупный десант и с боями продвигались к Моону и Даго. В этих боях нашему батальону пришлось принять самое активное участие.

Чтобы сдержать наступательный порыв противника, группе человек в пятнадцать из батальона, в котором были и мы с Колей Вадимовым, дано было задание взорвать ночью в нескольких местах трехверстную дамбу, соединяющую остров Моон с Эзелем. Мы произвели два больших взрыва, но немецкие миноносцы, стоявшие в проливе, поймали нас своими прожекторами и начали обстрел. В результате некоторые были убиты, а я тяжело ранен в спину (на два миллиметра от позвоночника) и в лопатку.

Около суток пролежал я в поле, то теряя сознание, то снова приходя в себя. Словно в тумане, видел бой немецкого флота с нашим крейсером «Слава». На моих глазах крейсер «Слава», подорванный вражескими снарядами, взорвался, переломился и пошел ко дну.

Вечером товарищи меня разыскали и еле живого дотащили до расположения батальона.

Взрыв дамбы на какое-то время задержал наступление немцев и дал возможность в относительном порядке произвести эвакуацию острова. Наш батальон, вернее, его остатки, уходил последним. Отстреливаясь, «смертники» отступали к берегу залива, где погрузились в большой рыбацкий баркас. Раненых, в том числе и меня, уложили не то в кубрик, не то в трюм, куда сваливается улов рыбы. На этом баркасе мы с трудом переплыли залив и недалеко от Гапсаля пристали к берегу. Из Гапсаля нас переправили в Ревель, где нам, как «героям – защитникам» островов, устроили торжественную встречу с музыкой.

В эстонском лазарете г. Ревеля мне была вручена вторая награда – Георгиевский крест 3-и степени, и я, как один из «героев», был в первую очередь эвакуирован в Москву.

В Москве я лежал и лечился в Воскресенском лазарете, на Мясницкой (теперь Кировской) улице. Октябрьскую революцию и бои с юнкерами за телеграф я наблюдал из окна лазарета. В лазарет наш, между прочим, привозили много раненых юнкеров и когда его заняли красноармейцы, то, увидев у меня Георгиевские кресты, приняли за юнкера и хотели было выбросить из лазарета, но врачи и медицинские сестры отстояли меня.

Захватив телеграф и почтамт, красногвардейцы вышли на Театральную площадь и подошли к Кремлю. Стрельба из винтовок, пулеметов и редкие орудийные выстрелы меня будоражили. Накинув шинель, с рукой на перевязи, я, крадучись, выбрался из лазарета. Прижимаясь к стенам и прячась в подворотнях, дошел до Малого театра. Как сейчас помню совершенно пустую Театральную площадь, быстро проходящий отряд вооруженных штатских людей, две трехдюймовые пушки, направленные в сторону «Метрополя», и выходящих из «Метрополя» с поднятыми руками юнкеров.