Немного привыкнув к освещению, Громов попытался понять, где он находится. Глухая комната с низкими потолками. Отделку не рассмотреть. Слишком мало света, из-за чего все вокруг тонет в черной мгле. Вроде струганое дерево, но мало ли?

Сам Иван лежал на твердой деревяшке. Было холодно и душно. Воняло ладаном, воском, гарью, какими-то травами и еще целым букетом непривычных разнообразных ароматов.

Хлопнула дверь, и бормотание прекратилось. А за стеной послышались быстро удалявшиеся шаги.

Иван Иванович попытался встать. Получалось плохо. Тело практически не слушалось и было каким-то… чужим, что ли. Этакая кукла, глухо и вяло шевелящаяся едва-едва. Да и не ощущалось оно толком, словно отлежал. И мозг работал туго, вяло и как-то сонно. Словно не родной. В этаком предельно экономном режиме.

С горем пополам спустившись со своего неуютного лежака, Громов кое-как добрался до подставки с книгой и навалился на нее, опираясь. Крепкая и основательная, она удивительно легко выдержала его наглое поведение. Разве что слегка покачнулась. Иван же залип, уставившись на свои руки.

Ну как свои? Прямо перед собой, в свете свечи он наблюдал лапки подростка[1]. Но вполне мог ими шевелить и был уверен, что они растут именно из его тушки.

Минуты две он их разглядывал, словно диво дивное. Нет, конечно, хорошо вот так взять и резко помолодеть. Лет на пятьдесят с гаком. Но вкупе с предельно странной обстановкой это выглядело крайне подозрительно.

Нервно сглотнув, он начал спешно ощупывать свое тело. А ну как не только молодость добавилась, но и пол сменился? Но тушка оказалась, к счастью, нужной комплектации.

– Чертовщина какая-то… – наконец тихо прошептал Громов и вздрогнул. Голос ожидаемо был не его. Это удивления не вызвало. А вот слова… он их сказал не так и не те. Словно тело само преобразовало мысли в привычную форму речи.

Чудно, но удобно. Пожав плечами, Иван скосился на книгу. Рукописная, большая, с кривыми, слегка пляшущими буквами в две колонки на засаленных страницах из пергамента. Тело явно не имело навыка чтения, а поэтому легко воспринять и дешифровать эту нагроможденную мешанину кириллических символов не смогло. Пришлось напрягаться самостоятельно, благо, увлекаясь исторической реконструкцией, Громов не раз сталкивался с различными рукописями старой Руси.

Отсутствие пробелов и изрядная неаккуратность написания немало мешали. Но строчек через двадцать пришло осознание – это псалтырь. Нет, сам Иван такого рода книги наизусть не знал. Однако «тело» – легко узнало. Видно, слышало, и не раз. Вот на уровне подсознания и всплыла подсказка. Да не простая, а с пояснением. Что-де это покойницкая и сбежал, верно, диакон, отпевавший его. Псалмы – это ведь песни. Нескладные, правда. Но именно их и требовалось читать нараспев возле покойника почти все время до его погребения.

«Покойника! – ударила мысль в мозг, а на спине выступил холодный пот. – Это ведь я покойник! Был…»

Люди всегда и везде крайне болезненно реагировали на оживших мертвецов. И совершенно непонятно, как местные отнесутся к нему, раз посчитали его мертвым и стали отпевать. Погрузившись в эти лихорадочные мысли, он даже не заметил приближающийся топот множества ног.

Бах!

Грохнула дверь, распахнувшись настежь и с силой ударившись о стену. Чуть с петель не слетела. А на пороге застыло несколько человек. Двое – в характерных рясах. Явно священники или около того. Остальные – ряженные под старину, словно реконструкторы какие на маневрах с глубоким погружением в исторический антураж.

Тишина. Лишь свечи в руках людей потрескивали да слышалось многочисленное сиплое, прерывистое дыхание. Иван же невозмутимо посмотрел на них и вернулся к книге, перевернув страницу. Приходилось импровизировать на ходу, ибо кто они такие и что от них ожидать – не ясно. А тело подсказок давать не спешит.

Несколько секунд ничего не происходило. Потом кто-то дал затрещину худенькому, трясущемуся мужчине в рясе. И тот, подвывая невнятным речитативом какую-то мешанину звуков, направился осторожными шагами к Ивану. Да не просто так, а держа перед собой большой крест, вроде как щит. И глаза такие дикие. Почти безумные.

Громов прислушался. По логике ситуации это бормотание должно быть молитвой. Только разобрать слов не представлялось возможным. Тело молчало. А его обширные знания не сильно помогали. Паренек слишком уж нервничал и коверкал слова своим трясущимся артикуляционным аппаратом до полной потери узнаваемости.

Иван спокойно подождал, пока он подойдет, невозмутимо наблюдая за этим диаконом. Когда же он приблизился достаточно, насколько мог резко шагнул вперед, схватил левой рукой за крест. Ну и приголубил правой ногой страдальца между ног. Лапки у того разжались, оставляя крест Ване. А он сам осел на колени с широко открытым ртом в беззвучном крике, полном неприкрытой боли.

– Это тебе, пес, за коверканье псалмов! – как можно более жестко рявкнул Иван. – А это – за невнятное чтение молитвы! – рявкнул Громов и, перехватив увесистый крест двумя руками, хватил его перекрестьем прямо по лбу этого диакона. Да так крепко, что тот окончательно рухнул на пол, хотя сознания и не потерял. – Молитвы нужно читать внятно! Скотина! – добавил Иван и пнул бедолагу ногой в живот. Да не носком, а пяткой. Лапка-то его нижняя была босая. Чего ее травмировать по-пустому? А потом обратился ко второму священнику: – Отче, почто вы меня желали живьем закопать? В чем я провинился перед вами?