— Вы хотите сказать, — проговорил я, крепко прижимая тебя к себе, — что здесь и до него был брат Кирилл, и до того тоже?

— О да, — ответил аббат, явно озадаченный моим горячечным допросом. — Всегда, сколько мы помним нашу историю. Мы здесь гордимся своими традициями… мы не принимаем новых обычаев.

— Откуда идет эта традиция? — Я почти кричал на него.

— Этого мы не знаем, monsieur, — терпеливо отвечал аббат, — так уж всегда было.

Я шагнул к нему, едва не упершись носом ему в лицо.

— Я требую, чтобы вы вскрыли саркофаг в склепе. Он отступил, пораженный до глубины души.

— Что вы говорите? Это невозможно!

— Идемте со мной. Вот, — я поспешно передал тебя молодому монаху, который вчера показывал нам монастырь, — подержите мою дочь.

Он подхватил тебя, неловко, как и следовало ожидать, и ты заплакала.

— Идемте, — повторил я аббату.

Я потащил его к склепу, и он знаком приказал остальным не ходить за нами. Мы быстро сбежали по ступеням. Брат Кирилл оставил две свечи гореть в этой холодной яме. Я повернулся к аббату.

— Можете никому не рассказывать, но я должен заглянуть в саркофаг. — Я помолчал, чтобы слова мои звучали весомей. — Если вы не согласитесь, я обрушу на ваш монастырь всю тяжесть закона.

Он взглянул на меня — со страхом? С негодованием? С жалостью? — и, не говоря не слова, прошел к одному концу саркофага. Вместе с ним мы сдвинули тяжелую крышку настолько, что можно было заглянуть внутрь. Я поднял одну свечу. Саркофаг был пуст. Глаза у аббата стали совершенно круглыми, и он одним могучим рывком поставил крышку на место. Мы уставились друг на друга. В другое время его острое галльское лицо показалось бы мне очень привлекательным.

— Прошу вас, не говорите братии, — понизив голос, произнес он и выбрался из склепа.

Я поднимался за ним, лихорадочно соображая, что теперь делать. Надо было немедленно отвезти тебя вниз, в Лебен, и удостовериться, что полиция начала розыск. Может, Элен решила вернуться в Париж без нас — почему, я не мог себе представить — или даже улететь домой. Удары сердца отдавались у меня в ушах, в горле, во рту стоял вкус крови.

К тому времени, когда я выбрался на монастырский двор, где солнце уже играло в струях фонтана и на древних камнях мостовой и слышалось птичье пение, я уже знал, что случилось. Еще целый час я старался не думать об этом, но мне не было нужды слышать весть, принесенную двумя подбежавшими к аббату монахами. Я вспомнил, что этих двоих послали пройти снаружи вдоль монастырской стены, обыскать сад и огороды и сухие выходы скал. Они бежали со стороны обрыва, и один указывал в ту сторону, где накануне мы сидели с Элен, поддерживая тебя между собой, и глядели в бездонный провал.

— Господин аббат! — крикнул один, не решаясь, видимо, обратиться прямо ко мне. — Господин аббат, там на скалах кровь!

Для таких мгновений нет слов. Я бросился к обрыву, обнимая тебя, чувствуя под щекой твою пушистую головку. Первые слезы уже подступали к глазам, и они были горячее и горче всего на свете. Я выглянул за невысокую стену. На скальном выступе в пятнадцати футах подо мной виднелась красная клякса — небольшая, но ясно видная в утреннем свете. Дальше зиял провал, поднимался туман, плавали орлы, гора обрывалась до самых корней. Я бросился к воротам, спотыкаясь, пробежал под стеной. Обрыв был так крут, что, даже если бы я не держал тебя на руках, мне бы не добраться было даже до первого уступа. Я стоял, глядя, как накатывает на меня из пустынного неба, из этого светлого утра волна потери. Потом горе настигло меня. Огонь, которого нельзя описать».