— В древнее убежище, много древнее этого, связанного для меня с множеством воспоминаний. В убежище отдаленное, однако оно расположено ближе к великим городам современности, и мне будет проще покидать его и возвращаться вновь. Мы перенесем туда библиотеку, и вы займетесь ее расширением.

В его взгляде, устремленном на меня, была уверенность, граничащая с приязнью, если бы это нечеловеческое лицо способно было выражать подобное чувство. Затем он поднялся тем же странным резким движением.

— Мы довольно беседовали для одной ночи — я вижу, что вы утомлены. Отдадим оставшиеся часы чтению, по заведенному мной обычаю, а потом я должен буду уйти. Когда настанет утро, вам следует взять бумагу и перо — вы найдете их у пресса — и приступить к составлению каталога. Книги у меня разложены скорее по тематике, нежели по векам или десятилетиям. Вы увидите. Имеется и пишущая машинка — я приготовил ее для вас. Возможно, вы предпочтете вести опись по-латыни — впрочем, оставляю это на ваше усмотрение. И разумеется, вы вправе в любое время читать все, что вас заинтересует.

С этими словами он шагнул к столу, выбрал одну из лежавших на нем книг и снова опустился в кресло. Следуя его примеру — я не посмел отказаться, — я вынул первый попавшийся под руку том. Это оказалось одно из первых изданий «Государя» Макиавелли, включавшее несколько рассуждений о морали, которых я прежде не читал и даже не слышал о них. Я не способен был сейчас разбираться в прочитанном, а просто сидел, бессмысленно переворачивая страницы. Дракула казался полностью поглощенным чтением. Украдкой поглядывая на него, я дивился, как он, после жизни, проведенной в сражениях и действии, приспособился к этому подземному ночному существованию, к одинокой жизни ученого.

Наконец он поднялся, спокойно отложил книгу и, не сказав ни слова, отступил в тень длинного зала, так что я больше не видел его. Затем я услышал сухой скрежет, словно какое-то животное разрывало землю или кто-то чиркал спичкой по коробку, но огонек не вспыхнул, и я почувствовал, что остался один. Как я ни напрягал слух, мне не удалось понять, в каком направлении он скрылся. По крайней мере, он не собирался этой ночью утолять голод мною. Мелькнула испуганная мысль, для чего он приберегает меня. Ведь он без труда мог превратить меня в своего раба и заодно утолить жажду. Несколько часов я просидел в том же кресле, поднимаясь изредка, чтобы размять онемевшее тело. Я не смел сомкнуть глаз, пока длилась ночь, однако перед самым рассветом, должно быть, задремал, потому что, очнувшись, ощутил вдруг, как изменилось что-то в воздухе. В темной камере не стало светлей, но перед огнем появился Дракула в своем тяжелом плаще.

— Добрый день, — негромко проговорил он и повернулся к темной стене, у которой стоял мой саркофаг. Я, внутренне сжавшись, поднялся на ноги. Но он уже снова растаял в темноте, и глухая тишина обволокла мой слух.

Спустя долгое время я поднял свою свечу и зажег от нее все свечи в канделябрах и несколько других, расставленных в подсвечниках вдоль стен. На столах я нашел керамические светильники и маленькие железные фонарики и зажег их тоже. При свете мне стало легче, но я не мог избавиться от мысли, что больше не увижу дневного света и обречен на вечный мрак, прорезанный лишь трепещущими огоньками свечей — они уже воплощали для меня видение ада. Однако теперь я хотя бы мог лучше рассмотреть помещение: оно далеко тянулось во все стороны, а стены были уставлены полками и стеллажами. И повсюду я видел книги, ящики, свитки, рукописи — стопки и груды необъятных сокровищ Дракулы. Вдоль одной стены выстроились три смутно различимых в полутьме саркофага. Два меньших были пусты — в одном из них я, по-видимому, очнулся этой ночью.

Затем я увидел самый большой саркофаг: величественную гробницу благородных пропорций. Вдоль ее стенки тянулось высеченное латинскими буквами единственное слово: Drakulya. Едва ли не против воли я поднял вверх свечу и заглянул внутрь. Внутри неподвижно лежало огромное тело. Впервые я подробно разглядел вблизи его замкнутое жестокое лицо и, несмотря на отвращение, стоял, не в силах отвести взгляд. Между бровей его залегла тяжелая морщина, словно спящего тревожил беспокойный сон, но застывшие глаза были открыты, и оттого он казался скорее мертвым, чем спящим. Кожа цвета желтого воска, замершие длинные ресницы, сильные, почти прекрасные черты. Длинные волосы в беспорядке рассыпались по плечам, заполняя свободное пространство в саркофаге. Но ужаснее всего показалась мне яркость его губ и румянца и полнота лица, в беседе у камина показавшегося мне худощавым. Тело его так исполнено было жизни и здоровья, что у меня кровь застыла в жилах, когда я понял: он не дышит. Грудь под бархатом кафтана ни разу не поднялась и не опустилась. И еще одна странность: одежда, столь же богатая и изысканная, как прежде, была все же другой: кафтан и сапоги — темно-красные, мантия и шапочка — пурпурного бархата. Мантия на плечах казалась немного поношенной, а в шляпе было коричневое перо. Воротник блистал самоцветами.

Я стоял так, пока не почувствовал, что готов упасть в изнеможении от этого невиданного зрелища. Тогда я отступил на шаг и попытался собраться с мыслями. День только начался: до заката еще много часов. Прежде всего надо искать пути к бегству, затем — средства уничтожить это чудовище во сне. Тогда, даже если мне не удастся одолеть его, я смогу немедленно бежать. Я тверже сжал свечу. Довольно будет сказать, что за два часа я обыскал камеру сверху донизу, но выхода не нашел. В стене против камина была огромная деревянная дверь, запертая на железный замок, и на ней я сосредоточил свои усилия. Я толкал, и тянул, и бился в нее, пока все тело у меня не заныло, однако она не подалась ни на йоту: по правде сказать, мне казалось, что она не открывалась много лет — а может, и веков. И никаких признаков других дверей, тоннелей, поворачивающихся камней и вообще каких-либо отверстий. Окон, разумеется, тоже не было, да я и не сомневался, что нахожусь глубоко под землей. Единственную нишу в стене занимали три саркофага, но и здесь камни не поддавались моим усилиям. Мучительнее всего было продвигаться вдоль стены, пробуя плиту за плитой, в виду неподвижного лица Дракулы, с его громадными открытыми глазами. Их взгляд был устремлен в потолок и ни разу не дрогнул, но я чувствовал, что они сохраняют таинственную способность видеть и проклинать.

Измучившись, я снова сел в кресло у камина, чтобы собраться с силами. Протянув ладони над огнем, я заметил, что он не прогорает, хотя горит на настоящих поленьях и дает ощутимое утешительное тепло. Только сейчас я осознал, что не чувствую запаха дыма. Как же он горит целую ночь? Я провел ладонью по лицу, сдерживая себя. Мне необходима была каждая унция здравого рассудка. Теперь я твердо поставил себе задачу до последнего мига сохранить неповрежденными свой разум и мораль — единственное, что оставалось мне от меня.

Собравшись, я снова взялся за поиски, систематически перебирая все возможные способы уничтожить своего чудовищного хозяина. Если бы мне это удалось, я, даже оставшись умирать в одиночестве, знал бы, что ему уже никогда не выбраться из логова на поиски жертв во внешнем мире. Не в первый раз промелькнула у меня мысль о спасительном самоубийстве, однако этого я не мог себе позволить. Я и без того рисковал уподобиться Дракуле, а ведь легенды утверждали, что любой самоубийца становится не-умершим, даже не испытав заражения. Жестокое предостережение, но нельзя было пренебречь им, так что этот путь был для меня закрыт. Я осмотрел каждый уголок, открыл каждый ящик, перерыл все полки в поисках оружия, которое можно было бы обратить против него, но тщетно. Когда же я попытался вытянуть из огня обгорелую головню в надежде обтесать ее и использовать вместо кола, огонь полыхнул, взметнулся вверх, опалив мне лицо и руки. Камин защищала какая-то темная магия.

Наконец я снова остановился перед саркофагом. Оставалось последнее средство: кинжал, висевший на поясе у Дракулы. Его покрытая шрамами рука крепко сжимала рукоять. Кинжал вполне мог оказаться серебряным, и тогда, стоит решиться отобрать его у спящего, я сумею погрузить его в сердце хозяина. Я присел, набираясь храбрости, борясь с отвращением, а потом встал и осторожно протянул руку к ножнам, другой рукой высоко поднимая свечу. Мое прикосновение не пробудило ни искры жизни в застывшем лице, но мне померещилось, что выражение его изменилось, сделавшись, если возможно, еще более жестоким. Однако я с ужасом обнаружил, что огромная рука неспроста сжимала рукоять. Чтобы похитить кинжал, мне пришлось бы разжать сильные пальцы. Не стану передавать ужас, который я испытал, опустив руку на руку Дракулы, пусть даже никто, кроме меня, не прочитает о нем. Пальцы на рукояти были словно каменные. Мне не удалось ни разжать, ни хотя бы чуть сдвинуть их. С тем же успехом я мог попытаться отобрать мраморный кинжал у статуи. А в мертвых глазах разгоралась ненависть. Вспомнит ли он об этом, когда проснется? Я отшатнулся, изнемогая от омерзения, и, опустившись на пол, некоторое время бессильно сидел там со своей свечой.

Наконец, не видя способов исполнить первый замысел, я обратился к новому. Прежде всего я решил немного поспать, так чтобы проснуться не позже полудня. Дракула, пробудившись, не должен был застать меня спящим. Мне удалось проснуться часа через два — следовало бы найти способ измерять время в этой пустоте. Я спал у очага, подложив под голову свернутый пиджак. Никакая сила не заставила бы меня вернуться в саркофаг, но тепло огня немного утешило мое измученное тело.

Проснувшись, я первым делом прислушался, но в камере царила мертвая тишина. Перед камином снова возник стол, уставленный вкусными кушаньями, хотя Дракула пребывал в прежнем положении в своей гробнице. Затем я отправился на поиски пишущей машинки, которую заметил ночью. С тех пор я печатаю на ней, как могу быстро, записывая все свои наблюдения. Таким образом, у меня оказался и способ измерять время: я знаю, сколько страниц печатаю в час. Эти последние сроки я дописываю при свете одной свечи; остальные потушил, чтобы сберечь. Умираю от голода и ужасно продрог вдали от огня. Сейчас я спрячу эти записи и займусь работой, к которой приставил меня Дракула, чтобы он, проснувшись, нашел меня при деле. Завтра продолжу, если буду жив и останусь самим собой.

Второй день.

Закончив первые записи, я сложил исписанные листки и засунул их за стоявший рядом шкафчик, так чтобы можно было дотянуться, но увидеть невозможно было ни под каким углом. Затем я зажег свежую свечу и медленно прошелся вдоль столов. В этой громадной комнате были десятки тысяч книг — если не сотни, считая свитки и другие манускрипты. Не все лежали на столах: груды книг заполняли тяжелые старинные шкафы вдоль стен. Средневековые тома вперемешку с изящными фолиантами времен Ренессанса и современными изданиями. Рядом с томом Фомы Аквинского я нашел раннего Шекспира in quarto — исторические хроники. Здесь были тяжелые труды алхимиков шестнадцатого столетия и целый шкаф, отданный иллюстрированным свиткам на арабском — вероятно, оттоманского происхождения. Здесь были рассуждения пуритан о ведовстве, и миниатюрные томики поэзии девятнадцатого века, и толстые монографии философов и криминалистов нашего века. Да, хронологический порядок не соблюдался, но зато явно просматривался другой принцип систематизации.

Разобрать книги в порядке, принятом в обычных библиотеках, заняло бы недели, если не месяцы, но, поскольку Дракула, несомненно, разложил их в соответствии со своими интересами, я имел право оставить все как есть и только разобраться в системе их расположения. Мне показалось, что первый раздел начинался от стены с несокрушимой дверью и занимал три шкафа и два больших стола, я бы назвал его: «Управление государством и военные стратегии».

Здесь я нашел другие работы Макиавелли, в роскошных изданиях Падуи и Флоренции. Нашел биографию Ганнибала — английскую, восемнадцатого века, и сворачивающийся трубочкой греческий манускрипт, который мог быть современником Александрийской библиотеки, «Геродот об афинских войнах». Переворачивая книгу за книгой, рукопись за рукописью, я начинал испытывать особый трепет. Вот дагерротип первого издания “MeinKampf” и французский дневник — рукописный, испещренный бурыми пятнами, относящийся, судя по датам на первых страницах, ко временам «царства террора» — точка зрения правительственного чиновника, чье имя ничего не говорило мне. Мне хотелось бы потом просмотреть его внимательней — на первый взгляд казалось, что автор дневника нигде не называет себя. Я нашел большой том, посвященный тактике первых военных кампаний Наполеона, напечатанный, по моим расчетам, в год его ссылки на Эльбу. В ящике на столе обнаружились напечатанные кириллицей листки; я почти не знаю русского, но, судя по заголовкам, это был личное указание Сталина, направленное кому-то из его генералов. Я мало что понял, но разобрал длинные списки русских и польских имен.

Но в этих экземплярах я хоть как-то мог разобраться; а рядом попадались книги и манускрипты, совершенно для меня новые. Меня поразило наблюдение, что среди мириадов этих трудов нет ни одного, посвященного стратегии и государственной политике Оттоманской империи, так заботившей Дракулу при жизни. Я только начал составлять список работ, которые сумел опознать, более или менее разбивая их по векам, когда ощутил усилившийся холод, как бы принесенный ветром, хотя ветра не было, и, подняв голову, увидел его странную фигуру в десяти футах от меня, по другую сторону стола.

Он был в том же красном с пурпуром наряде, в котором лежал в саркофаге, и показался мне больше и тяжелее, чем запомнился по прошлой ночи. Я молча ждал, не бросится ли он на меня тотчас же — запомнил ли он мою попытку украсть у него кинжал? Но он только чуть склонил голову в приветствии.