Другое значение веры в человека — это убежденность в потенциале других людей. Наиболее простая форма, в которой она существует, — это вера матери в свое новорожденное дитя: что оно будет жить, расти, ходить и говорить. Однако развитие ребенка происходит настолько последовательно, что ожидания подобного рода, кажется, не требуют веры. Другое дело — те возможности, которые могут не получить расцвета: способность ребенка любить, быть счастливым, разумным, а также более специфические потенции — такие, например, как художественные дарования. Это семена, которые прорастают, если есть надлежащие условия для их развития, в противном случае они окажутся загублены.

Одно из самых важных среди этих условий — то, чтобы человек, играющий значительную роль в жизни ребенка, был убежден в его возможностях. Наличие такой веры разграничивает воспитание и манипуляцию. Воспитание тождественно помощи ребенку в реализации его способностей. Манипуляция противоположна воспитанию, так как основана на отсутствии подобной веры и на убеждении, что ребенок будет хорошим, только если взрослые вложат в него то, что желательно, и подавят то, что представляется нецелесообразным.

Вера в других достигает своей кульминации в вере в человечество. В западном мире эта вера была выражена в религиозных терминах христианской религии, а в светском языке она находит свое сильнейшее выражение в гуманистических политических и социальных идеях последних полутораста лет. Как и вера в ребенка, эта вера основана на идее, что возможности человека позволят ему при надлежащих условиях построить социальный порядок, управляемый принципами равенства, справедливости и любви. Поскольку до сих пор человеку не удалось построить такой порядок, тезис, что он сможет это сделать, все еще требует веры. Но, как и всякое рациональное чувство, эта вера также есть не благим пожеланием, а основывается на свидетельствах прошлых достижений человеческого рода и на внутреннем опыте каждого индивида, на его собственном опыте разума и любви.

В то время как иррациональная вера зиждется на подчинении силе, которая воспринимается неодолимой, всезнающей и всемогущей, рациональная вера основывается на противоположном опыте. Эта вера пребывает в нашей мысли, потому что она результат нашего собственного наблюдения и раздумья. Мы верим в возможности других людей, в свои возможности и в человечество только в той степени, в которой испытали рост собственных способностей, действенность этого роста в самих себе, могущество нашего разума и любви.

Основа рациональной веры — созидательность. Из этого следует, что вера в силу (в смысле доминирования, навязывания своей воли) и использование силы тождественна неверию в развитие еще не успевших реализоваться возможностей. Она предсказывает будущее, основываясь исключительно на проявлениях нынешнего времени, что оказывается серьезным просчетом, так как глубоко иррационально в своей неспособности учитывать человеческие возможности и человеческое развитие. Не существует рациональной веры в силу. Есть подчинение ей (или тому, кто ею обладает), желание ее удержать. В то время как многим сила кажется самой реальной из всех вещей, история доказала, что это самое ненадежное из всех человеческих проявлений из-за того, что вера и сила взаимно исключают друг друга. Все религии и политические системы, первоначально строившиеся на рациональной вере, неизбежно разлагались и утрачивали свою былую мощь, когда обращались к силе или вступали с ней в союз.

Чтобы верить, нужна отвага, способность идти на риск, готовность принять даже муки и разочарование. Кто дорожит безопасностью и спокойствием как первостепенными условиями жизни, тот не может верить; кто ушел в глухую оборону, где средствами безопасности служат дистанция и собственность, тот сам делает себя узником. Чтобы быть любимым и любить, необходима смелость считать определенные ценности достойными высшего внимания, а также мужество ради этих ценностей ставить на карту все.

Такая отвага сильно отличается от той, о которой говорил известный фанфарон Муссолини, когда употребил лозунг "Жить надо среди опасностей". Это отвага нигилизма, коренящаяся в решительной установке по отношению к жизни, в готовности потерять ее из-за неспособности ее любить. Отвага отчаяния противоположна отваге любви так же, как вера в силу противоположна вере в жизнь. Существует ли что-то, что надо практиковать, чтобы верить и быть отважным? По правде говоря, веру можно упражнять каждый момент. Веры требует воспитание ребенка; веры требует даже ежедневное засыпание; вера требуется, чтобы начать любую работу. Но мы все привыкли иметь подобную веру. Кто ее не имеет, тот без конца страдает от тревоги за своего ребенка, или от бессонницы, или от неспособности к любому созидательному труду, либо становится подозрителен и воздерживается от тесных контактов с кем бы то ни было, либо превращается в ипохондрика. Придерживаться собственных суждений о человеке, даже если общественное мнение или какие-то непредвиденные факты, казалось бы, противоречат этому суждению; не поступаться собственными убеждениями, даже если они непопулярны, — все это требует веры и отваги. Принимать трудности, поражения и горести жизни как испытания, из которых мы выходим сильными, а не как незаслуженную кару — это тоже требует веры и отваги.

Тренировка веры и отваги начинается с мелочей повседневной жизни. Первый шаг — это заметить, где и когда вера была потеряна, исследовать собственное объяснение, которое используется, чтобы скрыть эту утрату, отметить, где ты действовал трусливо и, опять же, как эта трусость преподносилась. Уяснить, что каждая измена вере ослабляет тебя, а возрастающая слабость ведет к новым изменам, и так далее, по порочному кругу. Тогда человек осознает: хотя он вроде бы боялся оказаться нелюбимым, на самом деле это был страх перед любовью. Любить — значит довериться, отдаться полностью в надежде, что твоя любовь возбудит ответное чувство в любимом человеке. Любовь — акт веры; кто имеет мало веры, тот имеет и мало любви.

Одну установку, крайне необходимую для совершенствования искусства любить, которая прежде упоминалась лишь мельком, нужно рассмотреть внимательнее, так как она основная. Это активность. Я уже говорил, что она означает не делание чего-то, а внутреннюю мобильность, созидательное использование своих сил. Если я люблю, то нахожусь в состоянии постоянного активного интереса к любимому человеку. Но не только к нему или к ней. Я не смогу активно любить, если я ленив, если я не испытываю постоянного самосознания, бодрости, деятельности. Сон должен стать единственной ситуацией, допускающей бездеятельность. Ныне же огромное число людей находятся в парадоксальной ситуации — они наполовину бодрствуют, когда спят или хотят спать. Быть острым в мысли, в чувстве, активно видеть и слышать на протяжении всего дня, избегать внутренней лени, то ли в форме откладывания чего-то на потом, то ли в форме спланированного пустого времяпрепровождения, не скучать и не быть скучным для других — это обязательное условие для практики в искусстве любить. Иллюзия — считать, что можно разграничить жизнь таким способом, что она будет созидательной в области любви и бездеятельной в остальных сферах. Рассмотрение искусства любить неразрывно связано с социальной средой. Если иметь установку на любовь ко всему, если любовь — черта характера, она должна обязательно присутствовать в отношениях не только к своей семье и друзьям, но также и к тем, с кем человек вступает в контакт, например, в своей профессиональной деятельности. Здесь нет разделения между любовью к своим и любовью к чужим. Напротив, условием существования первой выступает существование второй. Приняв это всерьез, мы круто изменили бы свои социальные отношения, отступив от общепринятых. Хотя много слов произносится о религиозном идеале любви к ближнему, в действительности наши отношения определяются в лучшем случае принципом честности. Быть честным означает не обманывать и не хитрить в обмене товарами-услугами, а также в обмене чувствами. "Я даю тебе столько же, сколько ты даешь мне". Это преобладающая этическая максима капиталистического общества в смысле как материальных благ, так и любви. Можно даже сказать, что развитие критерия честности — специфический вклад капиталистического общества в сферу этики.

Причины этого — в самой природе капиталистического общества. В докапиталистических культурах обмен благами определялся непосредственной силой, традицией, личными узами любви и дружбы. При капитализме определяющим фактором выступает рыночный обмен. Имеем ли мы дело с товарным рынком, или рынком труда, или рынком услуг, каждый человек обменивает то, что имеет для продажи, на то, что он хочет приобрести по условиям рынка, не прибегая к силе или обману.

Этику честности легко спутать с этикой "золотого правила". Максиму "Делай другим то, что ты хотел бы, чтобы делали тебе" можно истолковать в смысле: "Будь честен в своем обмене с другими". Но в действительности она первоначально была сформулирована в более популярной библейской заповеди: "Возлюби ближнего своего, как самого себя". Иудейско-христианская норма братской любви на деле совершенно отличается от этики честности. Она требует любить своего ближнего, т. е. чувствовать ответственность за него и единство с ним, в то время как этика честности вынуждает не чувствовать ответственности и единства, а держаться на расстоянии и порознь; она вменяет уважать права своего ближнего, а не любить его. Неслучайно "золотое правило" сегодня становится самой популярной религиозной концепцией, поскольку ее можно истолковать в категориях этики честности, к тому же она единственная, которую практически каждый понимает и готов применять. Но практика любви должна начинаться с осознания различия между честностью и любовью.

Здесь, однако, возникает важный вопрос. Если вся наша социальная и экономическая организация основывается на том, что каждый ищет выгоды для себя самого, если она руководствуется принципом эгоизма, только смягченного этическим принципом честности, как можно делать бизнес, действуя в рамках существующего социального уклада, и в то же время любить? Разве любовь не предполагает отказа от всех светских интересов и не требует разделить участь беднейших? Радикально отвечали на этот вопрос христианские монахи и люди вроде Льва Толстого, Альберта Швейцера и Симоны Вейл. Есть и такие, кто считает принципиально несовместимыми любовь и нормальную светскую жизнь в нашем обществе. Они пришли к выводу, что слова о любви сегодня умножают общую ложь, и заявляют, что в сегодняшнем мире может любить только мученик или сумасшедший, а потому всякое обсуждение любви не что иное, как проповедь. Такая почтенная точка зрения легко может послужить рационализации цинизма. И действительно, ее безотчетно придерживается обыватель, который рассуждает: "Я хотел бы быть хорошим христианином, но мне пришлось бы умереть с голоду, если бы я воспринял это серьезно". Этот "радикализм" в конечном счете ведет к моральному нигилизму. И "радикальные мыслители", и обыватель, лишенные любви, подобны роботам; единственное различие в том, что обычный человек не ощущает этого, а "радикальный мыслитель" сознает и постулирует "историческую необходимость" данного положения вещей.

Я убежден, что признание абсолютной несовместимости любви и "нормальной" жизни истинно только в абстрактном смысле. Принцип, лежащий в основе капиталистического общества, и принцип любви несовместимы. Но современное общество в своем конкретном проявлении представляет собой сложный феномен. Продавец бесполезного товара, например, не может исполнять свою экономическую функцию, не прибегая ко лжи, а квалифицированный рабочий, химик или физик — может. Подобным образом фермер, рабочий, учитель и многие другие могут пытаться любить, не прекращая своих профессиональных занятий. Даже если заявить, что принцип капитализма несовместим с принципом любви, следует признать, что капитализм сам по себе есть сложной и постоянно изменяющейся структурой, которая все же допускает много нонконформизма и личной свободы.

Говоря это, я, однако, не склонен предполагать, что действующая ныне социальная система будет продолжать свое существование бесконечно, и в то же время надеяться на реализацию идеала любви к своему ближнему. Люди, способные любить, при нынешней системе неизбежно составляют исключение — не столько потому, что многие профессии не допускают отношений любви, сколько потому, что дух общества, сосредоточившего свой интерес на производстве товаров и алчущего товаров, таков, что только нонконформист может успешно защищать себя от него. Те, кто серьезно относится к любви как единственному разумному ответу на проблему человеческого существования, должны прийти к выводу о необходимости важных и радикальных перемен в нашей социальной структуре, если любви предстоит стать общественным, а не исключительно индивидуальным явлением.

О направлении таких перемен в рамках этой книги можно только намекнуть. Наше общество управляется менеджерской бюрократией, профессиональными политиками; обыватели подвергаются массовому внушению, их задача — больше производить и больше потреблять. Все виды деятельности подчинены экономическим целям, средства становятся целями, человек есть автоматом — хорошо накормленным, хорошо одетым, но без какого-либо глубокого интереса к своим характерным человеческим качествам и функциям. Если человек в состоянии любить, он должен занять свое высшее положение. Экономическая машина обязана служить ему, а не он ей. Его кровное право — участвовать в переживании, в творческой деятельности, а не только, в лучшем случае, в прибылях. Общество должно быть организовано таким образом, чтобы испытывающая потребность в любви натура человека не отделялась от его социального существования, а воссоединилась с ним. Любое общество, которое исключает развитие любви, должно в конце концов погибнуть оттого, что оно противоречит основным человеческим потребностям. Анализ природы любви раскрывает ее общее отсутствие сегодня и ведет к критике ответственных за это социальных условий. Вера в возможность любви как социального, а не только исключительно индивидуального явления — это разумная вера, основанная на способности понимать человеческое естество.