Софья Ивановна прислушивалась к раскатам пушечной канонады, доносившейся со стороны города. Всю ночь и утро по раскисшей дороге к Можайску, что проходила через деревню, шли солдаты и медленно тащились подводы с раненными. Машины по дороге не могли проехать уже неделю. Все, кто мог, уже ушли из Огибаловки вдоль железной дороги в сторону Москвы, побросав дома, вещи и скотину. Ночью только в усадьбе Ильиных да у Марьи Жуковой в окнах был виден свет. Марья ушла с рассветом в Пушкино к сестре, а дальше в леса, где уже с лета ее муж Степан Порфирьевич готовил заимку, чтоб пережить зиму. Когда началась Война, инвалид и герой Гражданской Степан Жуков, вспоминая Первую мировую и годы коллективизации, так говорил Софье Ивановне:

— Сомнительно, чтобы немец до Можайска дошел. Уверенно можно сказать только одно — все запасы и скотину отберут для нужд фронта.

Вчера Марья зашла к Ильиным в надежде, что Софья с младшей дочерью Надей двинутся вместе с ней, но Софья отказалась. Она знала, что Валентин заберет их до прихода немцев.

Вещей было немного: старенький саквояж и небольшой фибровый чемодан. Саквояж Софья оставить не могла — покойный муж очень любил эту дорожную сумку, берег и регулярно смазывал его камфарным маслом, поэтому саквояж был почти как новый. В него Ильина сложила документы и наиболее ценные вещи. В чемодан — смену чистого белья себе и дочери, да теплые носки и кофты — впереди зима. Все остальное добро они с Надей закопали в огороде. Даже икону Казанской Божьей Матери Софья уложила в чемодан, бережно завернув в чистую скатерть, и закопала в дальней части сада (Валентин служил в НКГБ и носил ромб в петлицах[85], икона могла ему повредить на службе).

Они с Надей сидели с вещами на скамейке во дворе рядом с погребом. Хоть штурмовики обстреливали и бомбили дорогу, Софья, боясь случайной бомбы или пули, строго следила, чтобы младшенькая была рядом с ней, и заставляла ее сразу прятаться, едва слышался гул самолетов.

Во дворе было тихо. Корову Пеструшку Софья еще вчера отогнала к Марье — вдруг пригодится, не доить — так хоть на мясо. Поперек двора лежал ствол старой липы. На днях шальной неразорвавшийся снаряд свалил дерево.

— Мамаш, водицы не нальешь? — у ворот стоял солдат в накинутой на плечи грязной шинели. Забинтованная левая рука на перевязи была прижата к груди. Перевязка почернела от засохшей крови и грязи.

Софья встала, пригласила солдата в дом.

— Чего не уходите, хозяюшка? Вроде, все собрали, барахлишка-то у вас немного. Чего с дочкой ждете? Немец не сегодня-завтра здесь будет. Наших полегло видимо-невидимо, но и фрицев положили достаточно. В Можайск войдет — лютовать будет. Шли бы побыстрее, мамаша.

Софья достала из саквояжа чистое полотенце и склянку с йодом. Быстро перевязала рану. Про себя отметила, что рана, хоть и серьезная, но обработана была хорошо и не загноилась.

— Сына жду из Москвы. Он уже едет. Через часик-другой заберет нас, — с уверенностью ответила она.

— Ты что, мамаша! Кто же сейчас по такой распутице сюда доедет. Танки вязнут. Машин я уж второй день не видел на дороге. Бери дочку, и бегите быстрей. Ну, спасибо за все, прощайте.

— Спаси тебя Господь, воин. Как звать-то, я за тебя молиться буду.

— Иваном, — и помолчав, добавил, — и тебя храни Господь.

Софья перекрестила его и проводила до ворот.

Уже никто не шел в сторону фронта. Нескончаемая вереница людей серым молчаливым потоком уходила к Можайску.

Зажмурив глаза, Софья постаралась представить, где сейчас Валечка, что с ним. Кольцо, которое последнее время она не снимала, отозвалось холодным покалыванием, и перед ней предстала разбитая дорога, на которой весь в грязи Валентин пытался вытолкнуть забуксовавшую машину.

— Господи! Помоги! Помоги, Милосердный!