Но я должен был. Во мне боролся гнев, ярость и острое чувство несправедливости.

Вот я уже стою перед большим тяжеловесом, машиной, в одной из которых перевозили спящих искр. Охрана, стоявшая подле нее, отдала мне честь. Я кивнул им в ответ, выкинул окурок и, промедлив пару секунд, а может и минут вошел внутрь.

Мой пульс участился, ускорился до такой степени, что я почувствовал в ушах давление. Резко в мои ноздри ударил запах страха.

Моего страха.

Все внутри кричало мне уйти отсюда. Зверь взъерошился, бился внутри, пытаясь разломать стены моего самоконтроля, в попытках заставить меня уйти отсюда. Сразу вспомнилось, как он проделывал тоже самое, в надежде разломать металлические прутья клетки, в которой меня держали в аналогичном месте. Тогда он руководствовался не страхом, потому что его не было у моей природы, он руководствовался яростью, гневом. Я всегда помнил ярко и красочно воспоминания, чувства зверя. На много ярче чем воспоминания человеческой сущности. Если представлять память – как кинопленку, ту, которая с годами становится хрупкой и мутной, память зверя – это нечто, что всегда можно воспроизвести заново в самом высоком разрешении. А в воспоминаниях моего зверя – хорошего мало.

С такой же ясностью я помнил – Настасью и ее последние часы. Худшее из этого то, что воспоминания, в которых я ещё соображал, как человек, пока блокаторы еще оставались в моей крови, я помнил хуже, чем те, в которых зверь вышел на свободу. С одной стороны я был рад, что это так. Я не хотел забывать, не имел на это права.

Тряхнув головой, отгоняя непрошенные мысли, прошел внутрь темного помещения.

Я знал это место, помнил, бывал уже в таком…

Когда подошел к одной из стеклянных комнат, включил свет.

Искры спали сидя.

Я прислонился к стеклу, задумался.

Если бы не моя мама, я бы, возможно, даже сейчас сидел где-то тут, среди них. Возможно, уже погиб бы, на каком нибудь задании, из-за неумелых команд генералов. После смерти Настасьи, меня перевезли с молодыми искрами на точно таком же тяжеловесе, в лагерь. Потом обратно.

Мой биологический отец испытывал какое-то особое удовольствие от моих страданий…, больной на голову кусок дерьма. Я его ненавидел по известной причине, а вот, чем ему не угодил я, сразу после рождения, если не считать моей природы – я не знал.

Но время, когда мне был интересен ответ на этот вопрос, прошло. Плевать.

Я всмотрелся в лицо одного из искр. По коже прошел холодок. Я знал его. Нас с ним стравливали, когда я был в лагере. Чем именно он мне запомнился, не могу сказать, но факт – оставался фактом. Глянул на ещё одного…, и с ним тоже.

Поймал себя на мысли, что почему-то мне было радостно от того, что они живы. Не знаю, чем были продиктованы эти чувства, передо мной – как никак – мои враги. Наверное, я понимал их, их природу, суть. Такие же, как я. Те – кому не нашлось места в нашем мире. И мне бы не нашлось, не разработай Патрик и Руфус блокаторы.

Я закурил, замечая, как дрожат мои пальцы, и виной тому был не холод. Тоскливо окинул тела мужчин, женщин, подростков. Именно тела, ибо без разума, даже при наличии мозга – человеческий организм – всего лишь тело.

Разум отличает человека от животного…, человеческий разум… коего лишены искры.

Завтра – они будут сражаться на нашей стороне. Завтра – мы будем ничем не лучше своих врагов.