Глаза Джана Марии победно сверкнули.

— Так оно тебе известно! Ты уже не отпираешься. Просто не можешь назвать мне его. Ну, это дело поправимое. Вздернуть его, Мартино.

Отчаянным усилием Пеппе удалось вырваться из рук швейцарцев. Он метнулся к двери, но наслаждался свободой всего лишь миг. Крепкие пальцы вцепились шуту в шею и сжали ее так, что он застонал от боли. Джан Мария смотрел на него с мрачной улыбкой, а Мартин связывал веревкой руки. Дрожащего, как лист на ветру, шута подвели к кровати. Свободный конец веревки перекинули через перекладину. Мартин встал рядом с Пеппе. Джан Мария уселся в кресло.

— Ты знаешь, что тебя ждет. — В голосе герцога звучало безразличие. — Может, теперь ты заговоришь?

— Мой господин. — От страха шут едва выговаривал слова. — Вы же добрый христианин, верный сын святой церкви и знаете, что нельзя обрекать свою душу на вечные муки в адском пламени.

Джан Мария нахмурился. Уж не намекает ли шут на то, что его душе уготованы вечные муки?

— А потому вы, возможно, смилуетесь надо мной, когда я объясню, чем вызвано мое молчание. Спасением собственной души поклялся я человеку, которого встретил у Аскуаспарте в тот злосчастный день, что никому не назову его имени. Так что же мне теперь делать? Если я сдержу клятву, вы замучаете меня до смерти. Если нарушу ее, душу мою ждут вечные муки. Пожалейте меня, мой господин, ибо теперь вы знаете, как мне трудно.

На губах герцога заиграла улыбка. Пеппе, сам того не подозревая, сказал ему многое. Значит, человек, имя которого он стремился узнать, всячески старался скрыть свое пребывание в окрестностях Аскуаспарте. Потому-то и заставил шута поклясться молчать. А значит, человек этот — один из заговорщиков, возможно, даже их главарь. И Джан Мария дал себе слово, что лишь смерть шута помешает ему узнать имя человека, который нанес ему смертельное оскорбление. Вознамерился завладеть его троном, а также, если верить шуту, завоевал сердце Валентины.

— Вечные муки твоей души меня не волнуют, — отчеканил Джан Мария. — Мне бы спасти собственную, ведь искушений много, а плоть человеческая так слаба. Но я должен знать имя этого человека, и, клянусь пятью рапами Лючии из Витербо[6] я его узнаю. Будешь говорить?

Глухое рыдание сорвалось с губ шута. Он молчал, поникнув головой. Герцог дал знак швейцарцам. Те потянули за веревку, и секунду спустя Пеппе болтался в воздухе, подвешенный за кисти рук. Швейцарцы застыли, устремив взгляды на Джана Марию и ожидая его дальнейших распоряжений. Тот вновь предложил Пеппе отвечать на вопросы. Горбун извивался и дергал ногами, но молчал.

— Отпустите его! — потеряв терпение, крикнул Джан Мария.

Швейцарцы разжали пальцы. Три фута веревки скользнули меж их ладоней, затем они вновь вцепились в веревку. Падение Пеппе кончилось рывком, от которого его ручки едва не вырвало из плеч. Из его груди исторгся вопль боли. И вновь шут очутился под самой перекладиной.

— Теперь будешь говорить? — холодно полюбопытствовал Джан Мария.

Но шут молчал, закусив зубами нижнюю губу, да так, что из нее на подбородок капала кровь. Вновь герцог дал сигнал. На этот раз шут упал на целый фуг ниже, и рывок был куда резче.

Пеппе почувствовал, как его кости выходят из суставов. Плечи, локти, запястья жгло словно раскаленным железом.

— Милосердный Боже! — воскликнул он. — О, пожалейте, пожалейте меня, благородный господин!

Но благородный господин велел вновь подтянуть его под перекладину. Едва живой от боли, Пеппе разразился потоком проклятий, призывая небеса и ад покарать его мучителей.

Герцог лишь улыбался. По выражению его лица чувствовалось, что события развиваются в полном соответствии с его замыслами. По его знаку шута в третий раз отпустили вниз и удержали в воздухе на расстоянии всего трех футов от пола.

Он уже не кричал. Лишь болтался на конце веревки с окровавленным подбородком и посеревшим потным лицом да жалобно стонал. А в глазах был немой вопрос: когда же все это кончится? Но Джан Мария и не собирался пожалеть его.

— Может, с тебя хватит? — спросил он шута. — Может, теперь ты заговоришь?