Слова Вулфа о том, что оп может согласиться с Вуди, относились к надписи, висевшей на стене позади письменного стола хозяина заведения — большой карточке в самодельной рамке, на которой Вуди собственноручно вывел гигантскими буквами:

На вопрос Вулфа, почему эти слова вставлены в рамку, Вуди ответил: потому что считает их величайшим изречением во всей американской литературе. Вулф спросил, почему Вуди так думает, а тот ответил: потому что в этих словах выражен основополагающий принцип жизни в Америке — ни один человек не должен никому позволять решать за себя; а удивительны они потому, что их произносит не мужчина, а мальчик, сроду не прочитавший ни одной книжки. Это доказывает, что он с этой мыслью родился, поскольку он американец.

У меня были свои дела, но я остался послушать, решив, что смогу узнать что-нибудь новенькое об Америке и ее литературе. Когда Вулф заявил, что большинство сограждан Вуди не согласятся с ним, Вуди спросил, какое изречение они могли бы счесть более сильным, и Вулф ответил:

— Я мог бы предложить с десяток, если не больше, по самое удачное тоже висит у вас на стене. — Он указал на заключенную в рамку фразу из «Декларации независимости»: «Все люди созданы равными».

Вуди кивнул.

— Разумеется, изречение великое, но при всем моем уважении к «Декларации», это ложь. Добрая ложь во имя доброй цели, но все-таки ложь.

— Только не в том контексте. В качестве биологической предпосылки оно оказалось бы абсурдом, зато это мощное орудие истины. Ее назначением было не убеждать, а ставить в тупик. — Вулф снова указал рукой. — А что там?

«Там» было еще одно написанное от руки изречение, но я не могу показать его вам — у меня не оказалось при себе камеры, чтобы запечатлеть эти иероглифы. Очевидно, в нем содержалось восемь или девять слов, но каких… Внизу стояли два слова помельче: «Степан Орбелян».

— Оно гораздо старше, — сказал Вуди. — Ему лет семьсот. Я не уверен в том, что это великое изречение, но испытываю к нему большую симпатию, потому что оно очень тонкое. Тот человек, Степан Орбелян, написал его на древне-армянском языке, и в нем говорится: «Я люблю мою страну, потому что она моя». Разумеется, все далеко не так просто. Здесь подразумевается уйма самых разных вещей, что, казалось бы, невозможно выразить восемью словами. Позвольте спросить, вы согласны с этим изречением?

Вулф хмыкнул.

— Я согласен, что оно тонкое. Необыкновенно тонкое. Давайте присядем и обсудим его.

Меня в помощники не пригласили, поэтому я отправился по своему делу, состоявшему всего-навсего в выполнении обязанностей шофера: я поехал к хижине, чтобы привезти Лили, Диану и Уэйда Уорти. Я ожидал, что найду Лили и Уэйда в гостиной, а Диана еще не будет готова. Так оно и оказалось. Разумеется, девять женщин из десяти постоянно опаздывают, но Диане, кроме того, всякий раз непременно надо было появляться торжественно, как на сцене. Во время завтрака она никогда не приходила на кухню — она туда прибывала. Выход без публики — это не выход, и чем больше аудитория, тем лучше. Мы договорились, что я приеду за ними сразу после девяти. И вот когда я с упоением рассказывал Лили и Уэйду о беседе, возникшей между мистером Вулфом и мистером Степаняном, Диана, что называется, вплыла в комнату. Она была в красном шелковом платье, смело открытом вверху, зато достававшем чуть ли не до щиколоток. У Лили были другие представления о моде — она надела бледно-розовую блузку и белые брюки.

Когда мы приехали в Лейм-Хорс, свободного места для парковки перед заведением Вуди уже не осталось, я завернул за угол и остановил машину в укромном уголке около магазина Вотера. Я не ожидал увидеть в вестибюле Вулфа. Мы заранее попросили у Вуди разрешения воспользоваться его жилыми помещениями, и он нам его дал, а с Вулфом договорились, что я при первой же возможности эскортирую туда Сэма Пикока. Однако Вулф оказался в вестибюле — он сидел на стуле со слишком узким для него сиденьем, у задней стены, и был не один. Представители закона почти никогда по субботним вечерам не показывались в Холле культуры, поскольку Вуди обычно сам следил за порядком. Лишь случайно мог заглянуть полицейский в униформе. Однако в тот вечер у Вуди в гостях был не только шериф Морли Хейт, восседавший на стуле примерно в трех шагах справа от моего патрона, но и один из его заместителей — потрепанный тип именно с такими плечами, о которых мечтал Хейт. Звали его Эд Уэлч. Он стоял у двери справа, рядом с кассиром. Диана с Уэйдом направились в танцзал, но Лили осталась со мной, она посмотрела на Уэлча, потом на Хейта и спросила меня достаточно громко:

— По-моему, я где-то уже видела этого человека, а?

Чтобы избавить меня от хлопот подбирать соответствующую реплику, она направилась к двери. Я подошел к Вулфу и спросил:

— Вы знакомы с шерифом Хейтом?

— Нет.

— Вот он. — Я нарочно указал на него пальцем. — Хотите познакомиться?

— Нет.