Город стал похож на светлое облако. Рядом угадывались громады сопок, они постепенно закрывали свет. Пологие черные спины их поворачивались, медленно выстраиваясь в ряд. «Гондвана» выходила в залив навстречу океану. Я стоял на палубе до полуночи. Ветер доносил с далекого берега дыхание осени, первых морозов, снега, выпавшего на горных перевалах, свежесть леса. А над головой — высокие, по-южному яркие звезды.

Палуба незаметно опустела.

Я спустился в каюту, открыл окно-иллюминатор. В мой сон вошло светлое зарево города над морем, уплывавшего куда-то далеко-далеко, на край света, и я силился вспомнить (тоже во сне, конечно), где же это я видел его только что? И темные спины прибрежных сопок, и ровный блеск звезд?..

Сон кончился.

За бортом что-то происходило: легко толкали корабль волны, и набегал порой шквал, и недремлющее море говорило и напевало голосами северных и западных ветров о тайнах и давних историях. И так, казалось, будет вечно: ни автострад, ни террапланов, ни башен из стекла, бетона и пластика. Ни редакционной суеты…

Под утро мне снова представился остров. Обычный остров, какой может каждому представиться. И шлюпка. Я погружу в нее месячный запас провизии на закате, когда море окаймлено прощальным багрянцем, отчалю от борта. Пусть будут долгие дни пути — я войду в синюю молчаливую бухту. Остров должен быть необитаем, примерно пяти миль в окружности. Он может быть гористым, с пещерами, скалами, гротами или, на худой конец, ровным как стол, но с пальмовой рощей и лагуной — там, в жемчужном венце прибоя, я искал бы устричные раковины, нырял за крабами, спасался бы от акул и осьминогов. Такой оборот событий казался особенно желанным, когда мне приходилось листать полузабытые книги. Частые прогулки в батискафе роскошь, недоступная морским бродягам прошлых веков, — не могли излечить от легкой ностальгии. В конце концов, все отдаленные предки наши вышли из ласковых морских пучин, а кое-кто, у кого мозг побольше человеческого, успел и сумел вернуться в благодатные жизнеобильные края (дельфины, например, или касатки).

Итак, остров… Из бревен, выброшенных прибоем, я сколотил бы лачугу, крышу покрыл бы длинными листьями (вероятно, пальмовыми), прорезал бы два окна — одно, побольше, с видом на берег; другое, поменьше, выходило бы на склон, поросший кустарником. Из широкой доски сколотил бы стол, два стула, полки; тетради, записные книжки — исключительно из высушенных листьев (писать пришлось бы кисточкой, но чем больше внешних препятствий самому процессу письма, тем выше качество, уж это-то я знал твердо). И стол, и стулья, и полки пахли бы морем, водорослями, рыбой. Из камней я сложил бы камин. Наверное, пол был бы тоже каменный. Из скорлупы кокосового ореха вышла бы лампа, которую нужно заправлять акульим жиром и ставить на камин или на стол темным звездным вечером. Под окном шуршали бы сухопутные крабы и ящерицы, выклянчивая подачку. В углу хижины висели бы огромные снизки сушеных плодов, вкус которых хорошо известен по многочисленным описаниям они мучнистые и сладковатые.

Эффект необитаемости — так я назвал про себя эту тягу к морю и безлюдному острову с пальмами и янтарными пляжами. Я отлично осознавал, что островов таких осталось немного. На больших, давно освоенных островах на каждого краба приходится два терраплана или эля. Но даже там, у берега, на дне цвели еще первобытные сады. В подводных джунглях бродили покрытые панцирями существа, ползали морские звезды, порхали рыбы-бабочки и, как сказочные гроты и замки, высились громады кораллов. Право на такую мечту есть у каждого. На то и воображение, чтобы ставить мысленные эксперименты.

Иногда я ловил себя на желании узнать побольше о человеке по тому, как он относится к подобного рода замыслу. Но я далеко не был уверен, найдутся ли у меня на «Гондване» единомышленники. Судно шло в свой пятнадцатый исследовательский рейс, следовательно, народ попривык к романтике. Океаны. Вулканы. Подводные хребты. Заповедные архипелаги. Флора и фауна всех континентов. Это их будни. Что мои воскресные прогулки на эле или месячные поездки! Я уж не говорю о тех островах, куда ни элям, ни террапланам приземляться не разрешалось. (А «Гондване» они были доступны, как же иначе!)

Удивляли безлюдье, тишина, всеобщая неторопливость. «Гондвана» словно присматривалась к океану. Словно только так можно понять его нрав, выведать тайны.

Учтивые киберы сновали всюду, но, в общем, почему-то старались не попадаться на глаза. Вскоре я понял причину: на борту «Гондваны» был Энно. Однажды утром мы познакомились.

…Рассвет. Солнце вот-вот вынырнет. А пока становится все ярче алый свет над серой застывшей гладью. Я поднимаюсь на палубу и замечаю необыкновенное оживление. Поблескивая полированными боками, суетятся киберы. И каждый из них старается за двоих. (Может быть, так лишь казалось: механизм ведь точно рассчитан, из него не выжать больше того, что заложено создателем.) Откуда ни возьмись появляется статный бородатый человек. Вовсе не старик. Глаза пронзительно-светлые; серьезные. В рядах роботов замешательство. Кто-то падает. Живописная свалка, куча мала… Они бегут кто куда!

— Чтоб духу вашего здесь не было! — кричит бородатый человек и грозит им вслед кулаком.

Я не без интереса наблюдал сценку. Снасть в его руках точно живая. Пальцы у него длинные, ухватистые, подвижные. «Поработать не дадут, ворчит он, — дармоеды, олухи царя небесного!»

Он ловко вяжет канаты, крепит их к электрической лебедке, осматривает планктонные сетки, донные тралы, какие-то сложные глубоководные машины затейливой конструкции и непонятного назначения, проверяет шланги, датчики, провода.