— М-да, ситуация, — промямлил я растерянно. — И часто это бывает?
— Как вам сказать? — Фимотин помолчал, подумал, рассеян но взъерошил жесткий ежик прически, подошел к столу, отпил квасу. — Я ведь лично не так уж и часто с ним непосредственно встречаюсь… Но в те разы, когда встречаюсь… Д-да, наблюдается вышеупомянутое. И, позволю себе не поскромничать, в рассуждениях, не для меня же персонально он каждый раз… того.
— Это очень важно, все, что вы говорите, — сказал я. — И мы к таким фактам относимся очень серьезно.
— Так ведь я потому и изложил сомнения свои, что это важно. — Фимотин нахмурился, кустистые брови сошлись над переносьем. — Не ровен час, переберет, как говорится, глядишь, и заснет где… А в кобуре-то — оружие табельное, в кармане — книжечка красная. До беды-то далеко ли?..
Ну и ну! Виссарион Эмильевич, кто же ты — провидец? Или мошенник? Откуда же тебе предвидеть так точно беду, которая грянула на Позднякова? Как же это ты все так правильно угадал? А может быть, не угадал? А знаешь? Но откуда?
Тут я, наверное, промашку дал, не ответив сразу на сердечное опасение Фимотина за судьбу и честь Позднякова. Потому что он вдруг улыбнулся во все лицо, и я видел, что улыбаться — занятие для него непривычное, он, наверное, делает по утрам улыбочную зарядку, чтобы не подкачать в нужный момент, но, во всяком случае, улыбнулся он самостоятельно, без посторонней помощи и не оттягивая губу рукой.
— Да что это мы заладили с вами, товарищ инспектор, про все мрачное, и я тут раскаркался: невзначай навредишь еще хорошему человеку. Все-таки в целом надо сказать, что он товарищ положительный, вы это с уверенностью и чистой совестью можете так и доложить начальству. Низовой исполнительный аппарат находится у нас на надлежащей высоте, — добавил он значительно.
Я пил холодный гриб и с интересом рассматривал этот паровоз со стравленным паром. В начале разговора я видел стоящим его в конце железнодорожной колеи, где перед носом — три метра рельсов, а дальше загибаются они вверх крючками, на которые набита шпала — как окончательный и бесповоротный шлагбаум, дальше пути нет, все дороги сошлись и окончились здесь. А теперь возникло у меня ощущение ошибки — вдруг по ночам он выползает из своего тупика, и в мраке и тишине без света, без пара, без приказа о конце консервации носится по пустынным перегонам, сметая с рельсов зазевавшихся людей.
— Я человек не злой. И совершенно безвредный. Как бабочка махаон. — Борис Чебаков взмахнул длинной гривой великолепных черных волос и весело засмеялся.
Я тоже засмеялся совершенно искренне.
— Вот рассудите сами, инспектор, вы же производите впечатление человека интеллигентного: ну, может ведь так случиться, что у человека есть призвание, которое не лежит в производственной сфере?
— А какое у вас призвание? — спросил я с интересом. — Быть натурщиком?
— Ну-у, фи, это не разговор! Ведь вы работаете в МУРе, наверное, не потому, что вам больше всего на свете нравится ловить вонючих воришек и пьяных грабителей?
— Не потому, — кивнул я.
— Вот и я работаю натурщиком не потому, что это мне больше всего нравится. Хотя и не разделяю предрассудков в отношении этой профессии.
Видимо, я не совладал с мускулами лица и невольно ухмыльнулся, потому что Чебаков заметил это и сказал:
— Господи, когда же вы, товарищи-граждане-люди, поймете, что быть натурщиком — это очень тяжелая и творческая работа?
— Творческая? — переспросил я.
— А вы что думали? Почему художественная классика одухотворена, а не сексуальна? Потому что Джорджоне или Микеланджело искали не складный кусок мяса на гибком костяном каркасе, а мечтали в красоте обрести душу человеческую! И натуру подбирали годами!
— Вы напрасно так кипятитесь — я не спорю. Хотя и воздержался бы ставить телегу впереди лошади: помимо натурщика, кое-что еще художник делает. Но мы не договорили насчет вашего призвания…