Антон чувствовал, что настоятель сказал ему не все. Что-то еще было в прочитанной им шифровке, о чем он предпочел умолчать. Но по опыту генерал знал: расспросы неуместны и бесполезны, епископ никогда не только не говорил, но и не молчал впустую. Найдет нужным — скажет.
Оставив уютную полутьму приемной, они вышли на просторный двор монастыря и сразу окунулись в иной мир — мир суеты, звуков и движения. Изнутри монастырь напоминал большой муравейник. Сотни мужчин и женщин деловито сновали в разных направлениях: одни укрепляли крепостную стену, другие разгружали уродливое подобие грузовика с продовольствием, третьи заготавливали дрова, четвертые проходили инструктаж, готовясь заступить на охрану стены. Вот гулко забили колокола, и из ближайшей церкви начали выходить прихожане. Оборачиваясь на храм, взрослые и дети крестились, с надеждой взирая на лик Господа Иисуса Христа, с бесконечной любовью смотревшего на свое «стадо» со старинной фрески над вратами. Толпа из храма сразу заполнила немногие свободные пространства, и монастырский двор стал похож на место массового народного гуляния. (Антон отметил, что монахов в толпе было очень мало.) «Увы, мой друг, мы страдаем от хронического перенаселения, — прервал его размышления владыка Феогност, — люди все идут и идут к нам. Особенно жалко женщин и детей. Мы расширяем зону безопасности вокруг обители — недавно укрепили и заселили еще несколько брошенных жилых домов, но, увы, теснота и скученность по-прежнему одолевают. Люди даже спят попеременно, чтобы максимально использовать имеющийся жилой фонд. Впрочем, никто не ропщет. Тяготы неимоверные, а дух товарищества — геройский, христианский. Матушка моя, царство ей Небесное, рассказывала, что так же дружно, в тесноте да не в обиде, жили в послевоенных московских коммуналках … Господи, помилуй.
Проходя мимо монастырской кузницы — тайной гордости владыки, они встретили Криса и нескольких молодых общинников из «Подсолнухов», которые бодро тащили на себе огромные тюки с бельем: то ли в стирку, то ли наоборот. Увидев командира и настоятеля, группа замерла, смешки прекратились. Крис почтительно приложился к руке владыки и, получив его благословение, по-военному кратко доложил Антону, что после размещения, утренней литургии и обеда Сенька с ребятами отбыли в Третьяковку, а оставшиеся с ним «бойцы» поступили в распоряжение эконома монастыря, отца Иоанна. Выполняемая в настоящее время работа — «бег с мешками» (в группе молодежи кто-то не удержался и прыснул со смеху).
Улыбнулся и владыка. Он любил Криса, любил и эту новую поросль русского православия: чистую, светлую, духовно глубокую. Эти юноши и девушки росли отнюдь не в тепличных условиях — каждый с детства знал не только молитву, но и труд, и дисциплину, и ратное служение. Дети смуты, они удивительным образом сочетали в себе искреннюю веру и здоровый прагматизм, знакомый каждому человеку, близкому к природе и привыкшему рассчитывать только на себя и Бога. Для людей старшего поколения, носивших несмываемые родимые пятна того больного общества, из которого они вышли, эти «чижики» были и гордостью и надеждой. Надеждой на рождение — из смрада и тлена былого мира — нового рода Адама, людей, опытно познавших цену отпадения от Творца и покаянно вернувшихся в Его лоно.
Генерал еще раз сверился с картой и нанес на нее полученные накануне из штаба предложения по обходному маршруту. Заправленный и загруженный автобус, преодолевая последние московские колдобины, приблизился к Химкинскому КПП. Знакомый капитан ФСОП уже спешил им навстречу, изо всех сил демонстрируя радушие. Он размахивал руками, яростно подгонял своих горе-подчиненных и беззвучно открывал рот, призывая на них гром и молнии. Помедлив, шлагбаум поднялся. Путь домой был открыт.
Генерал обернулся. Все были на месте — Крис, Сенька, ребята. Все — да не только. В хвосте «Ивеки» попискивало «пополнение» — два десятка сирот и беспризорников, вывезенных из монастыря. Деяние не вполне законное: по правилам полагалось оформить на них бумаги и получить разрешение властей. Но Антон и не вспоминал об этом — дело нужное, Бог не выдаст — свинья не съест. К тому же он теперь смело мог рассчитывать на лояльность своего «друга»-федерала, со всех ног спешившего навстречу.
— Бог мой, Антон Павлович, какие документы, помилуйте! И в автобус заходить не буду, чего я там забыл! Как съездили? Как столица? Ребята довольны? — капитан без умолку трещал, подпрыгивал и заглядывал в глаза к генералу, ожидая заслуженного магарыча. Получив искомое, он широким жестом отпустил автобус и, как бы невзначай, поинтересовался обратным маршрутом группы.
Антон любезно подтвердил «другу», что маршрут будет тот же самый, другого и быть не может. Сомнений не было: сегодня же эта информация будет доложена руководству ФСОП… Впрочем, это уже не имело значения. Кто бы и где бы их ни поджидал, — не дождется. Объездными путями — по Пятницкому и дальше по Новорижскому шоссе — они до вечера выйдут на условленное место под Волоколамском, где их ожидает группа боевого сопровождения.
Двери захлопнулись. Обдав капитана и его команду клубами голубого дыма, «Ивеко» взял курс на «Подсолнухи». Сзади таял, покрываясь серой мглою, огромный город, но молодежь, заметил Антон, даже не смотрела в ту сторону. Юность летела вперед — туда, где родной дом, где будущее.
Лиза упертая
(Село Казачий Дюк, август 2018 года)
Серые, в подтеках, потемневшие — то ли от сырости, то ли от дыма старенькой буржуйки — своды северного придела храма Иоанна Богослова притягивали к себе Лизу, как магнитом. Вот и сегодня с первыми звуками псалмов взгляд девочки устремился к плавным арочным изгибам. «Господу помолимся!..» — нараспев завел старенький отец Артемий, и Лизе, шепотом вторившей его словам, вновь, в который раз, показалось, что своды древней церкви ожили: они то приближались, то убегали ввысь, странные блики и тени творили живые узоры на бурой штукатурке, образовывая неясные лики. Лики были подвижны и живы, внимательны и участливы. Они вглядывались в нее, вслушивались в ее горькие просьбы. В такие мгновенья время теряло свой бег, стены храма раздвигались, и Лиза парила, не чуя под собой ног, от неведомого счастья и покоя, свободная от боли, страха и гнета земной жизни. Как ждала она этих мгновений, как мечтала о них накануне каждого воскресенья, готовясь к причастию и вычитывая на пару с бабой Дашей положенные правила! Только здесь, под этими сводами, по-настоящему отдыхала ее душа, наполняясь силой и тайной надеждой на чудо, почти утерянной после трагического исчезновения мамы.
В свои пятнадцать лет, большая часть которых прошла в подмосковном Красногорске, умом она понимала, что игра теней под куполом древнего храма, подвергшегося за столетия своего существования и разрушениям, и поруганию, и частичным реставрациям, могла быть (и, скорее всего, была) плодом ее смятенного воображения. Умом — не сердцем. Сердце не желало смиряться. Оно бунтовало, будило Лизу по ночам, влекло к иконе Спасителя, смутно мерцавшей в дальнем красном углу «залы» — так бабушка называла просторную комнату избы-пятистенки, служившую гостиной и спальней для всех членов семьи. Сердце отбрасывало «разумные» доводы рассудка, и Лиза падала на колени, произнося не обычные дневные молитвы, каких знала немало, а странные несвязные слезные слова, которые слетали с губ и таяли в гулкой тишине ночи, скрипе сверчка и похрапывании отчима и прабабки. От Лизиных всхлипываний баба Даша частенько просыпалась — отчим ни разу, — но не одергивала правнучку, не прерывала ее, а только в такт с ней сама вздыхала и ворочалась; старенькая пружинная кровать под грузным ее телом скрипела и тоже, казалось, вздыхала. Лиза не останавливалась, а лишь начинала молиться чуть тише, ощущая бабкино присутствие и сопереживание. В эти ночные часы они, не говоря друг другу ни слова, были близки и родны как никогда. Днем же снова разъединялись и становились сами собой: грозная, сварливая девяностолетняя баба Даша и Лиза по прозвищу Упертая.
Упертой ее впервые назвала мама. Лизе тогда было лет десять от роду. Отец был еще жив, еще не погиб «при исполнении», и они только-только переехали из Тулы в новую квартиру в Красногорске. Девочка впервые увидела Москву и пошла в настоящую городскую школу. После непродолжительной адаптации в незнакомом школьном коллективе и «отборочной» драки на заднем дворе, Лизу признали, и у нее появились подруги. Одной из них — самой близкой, Наташке Синицыной, она и подарила замечательные сверкающие граненые пробочки, снятые с флаконов маминых духов. Вечером того же дня пропажа была обнаружена, и мама с папой, пригласив дочку в гостиную, приступили к выяснению обстоятельств ЧП. Лиза молчала. Разговор продолжался до глубокой ночи. Родители требовали, а затем просили уже только одного — признаться в содеянном, обещая, что никакого наказания не последует. Лиза и сама знала, что ничего ей не будет, но какая-то неодолимая сила противления, дремавшая в ней с раннего детства (едва родившись, она отказалась взять материнскую грудь), овладела ею с полной силой. Родители тогда отступились: отец озадаченно молчал, о чем-то напряженно думал и даже не смотрел в ее сторону, отчего ей было горько и тревожно; мать, уставшая и раздраженная, в сердцах бросила: «Ты всегда была упертая, упертая, упертая… Почему ты нас не любишь?!».
А Лиза их любила, но по-своему: скрытно и бескомпромиссно. Каждого по-разному. Маму — безоглядно и ревниво, потому столь часты и остры были их конфликты. Отца — тайно боготворила, по-мальчишески во всем ему подражала и считала своим рыцарем и лучшим другом, хранителем ее детских секретов и сокровенных мыслей. Он служил военным летчиком-испытателем, часто и подолгу отсутствовал, а когда приезжал, все свободное время уделял дочке: таскал ее с собой за грибами и на рыбалку, с детства приучал к походной жизни и спорту, а главное, привил ей свою искреннюю веру в Бога, столь, казалось бы, не свойственную людям его круга. Читая по вечерам ей детскую Библию, он всегда дополнял ее своими мыслями и рассуждениями, своим особым утонченным пониманием сокровенной жизни души, приводя примеры из реальной жизни и не избегая «взрослых тем». Лиза шла за ним в веру, как по лыжне в гору; иногда ей представлялось, будто она, как в детстве, сидит у него на шее, высоко-высоко, сердечко замирает от страха, и оба нераздельным целым из тьмы вступают в дивное и светлое царство, именуемое Богом.
— Знаешь, дочка, — он усаживал ее на колени и находил нужную страницу, — Господь нарисован здесь сидящим на небесах, видишь? На самом деле Он везде — и в этой святой книге, и в каждой травинке, и в нашей кошке Люське, и в дальней звезде…
— И во мне? — сердце Лизы замирало и начинало биться сильнее, когда устами отца произносилось ожидаемое «да».
— Душа твоя, Лизонька, это что-то вроде рации в моем самолете, только по рации можно связаться с людьми — что-то сказать им или, наоборот, услышать, а душа настроена прямо на Бога….
— Как это, пап? Выходит, и я могу поговорить с Ним? — Лиза была не на шутку заинтригована.
— Конечно… почему нет? Но, знаешь, если мы Его не слышим и не можем к Нему обратиться, то проблема не в Нем, а в нас…