Всю осень мы с Матвеем очень часто ездили в горы. Он очень любил осень. Я видела, что его прямо с ума сводит разноцветье в горах, неожиданные штормы, полынные ветры. Что-то в нас обоих поселилось сумасшедшее, что тянуло нас вон из города, в горы, в горы.
Да еще этот профиль Мефистофеля. Мы с Матвеем не говорили о нем, но нас тянуло еще и еще взглянуть на него, убедиться в невозможном сходстве. И вот мы снова в этих местах.
Именно Матвею пришла на ум неожиданная мысль. Он решил проверить все возможные точки поверхности, откуда гора больше всего похожа на Мефистофеля.
– Тогда мы могли бы сверить и остальную карту. – И тут же со смехом добавил: – Во всю эту чепуху с кладами я, конечно, не верю, но, может, из этого что-нибудь наскребу для диссертации.
Вот всегда так Матвей. Почему-то он считает, что если ему и придет на ум какая-нибудь романтическая фантазия, она вроде бы его позорит. Поэтому он и присобачил про диссертацию. Мы стали подниматься в горы. Уже стемнело. На вершине холма нас обдувал довольно-таки холодный ветер. Ведь уже конец сентября, а в это время погода часто бывает переменчивой. То жара, как в разгар июля, то подуют северные ветры и кажется – прощай лето! – а назавтра опять палит солнце.
Сейчас дул мощный штормовой ветер с моря. В одну секунду он выдул из нас покой, который проник в нас там внизу, в лощине. Состояние стало тревожным. Мне вдруг показалось, что уже очень поздно. Ох, мама, наверно, волнуется! Сколько сейчас – десять, одиннадцать, двенадцать? Темно, только в поселке мерцают и переливаются огни.
Гудел и завывал ветер. Внизу, прямо под нами, шумело море. Было слышно, как находящая волна вбирает в себя прибрежную гальку и потом, спадая, роняет камни, да не все разом, а постепенно, в своеобразном ритме.
Ветер гнул кусты и деревья, отрывал шары перекати-поля и заставлял их, как бешеных козлов, скакать по горам. Звезд не было видно. Луна открывалась на минуту и снова пропадала в быстро мчащихся тучах. Вершины гор тонули в густой черноте – назавтра быть плохой погоде.
Особенно мощный порыв ветра прорвал тучи, и тут я вдруг увидела, как прямо на меня, купаясь в легких бегущих облаках, прямо по небу мчится прекрасный корабль. Я резко повернулась к Матвею и по его рывку ко мне и взгляду поняла, что и он видит его.
Корабль мчался по небу прямо на нас. Не какая-нибудь там тень от облаков или силуэт горы, в которых отдыхающие курортники обожают отыскивать профили знаменитых людей – ничего подобного. Самый настоящий корабль – это была длинная и стройная греческая фелюга с высоко поднятым носом, но не весельная, а парусная. Две высокие мачты возвышались на ней, та, что к носу, – чуть короче. И главное вот что! На фелюге горели огни. Да, самые настоящие огни. Это уж никакое не видение. На носу и на верхушке мачты. Они мерцали и переливались точно так же, как огни поселка.
Я чувствовала, как дрожала, прикоснувшись к моему плечу, рука Матвея.
Повернувшись, я посмотрела на его ошарашенное лицо:
– Что это?
– Не знаю. Наверное, массовая галлюцинация. Такое бывает. Но нам, конечно, никто завтра не поверит. Вот это обидно!
Я не могла не поддразнить Матвея:
– Но как же это произошло с тобой? Со мной – все ясно. Мне так положено, чтоб виделись привидения. А ты-то! Как ты в диссертацию засунешь этот «Летучий голландец»?
Матвей засмеялся. Но и в смехе и в его голосе я почувствовала неуверенность.
– Наверно, от тебя заразился. Романтизм ведь жутко заразная болезнь, хуже скарлатины. Ты-то еще ребенок. Тебе положено болеть детскими болезнями. А в моем возрасте это смертельно опасно.
Назавтра, конечно, все выяснилось. Мы узнали, что это метеорологи поставили на самой верхушке горы какие-то свои приборы. И действительно – там горели лампы. И не нам одним это сооружение казалось кораблем.
Но эти объяснения ничего не изменили. Вся эта ночь на перевале – гудящий ветер, и скачущие в темноте по скалам кусты перекати-поля, и вынырнувший вдруг из туч корабль, несущийся на нас прямо по небу, – все это осталось в нашей жизни. И никуда не денется.