Бульдожка, получившая вчера «дуру», лезла из себя и находила последнее «подлой изменой», «подлизываньем».

– Если извинилась, – кричала она, – то класс должен наказать ее – перестать с ней говорить!

Надя Франк вдруг отделилась от толпы и взбежала на кафедру[27]. Рыжеватые волосы ее, попав в луч солнца, горели червонным золотом, лицо с тонкими чертами было бледно, серые глаза с расширенными зрачками глядели сухо и злобно.

– Вы хотите знать, в чем дело? Извольте: я просила прощения у Вильгельмины Федоровны, да, затем и ходила, вот что!

– Вильгельмина Федоровна! Это еще что за новости?! Скажите, какие телячьи нежности! Ах, дрянь этакая Франк, да как она смеет? Рыжая, хитрая! Франк вечно из себя разыгрывает рыцаря!

Девочки окружили кафедру и кричали все разом. Просить прощения было делом унизительным, более того – чудовищным, и злило всех как измена традициям. А Франк стояла на кафедре и повторяла:

– Да, да, просила прощения, и она меня простила, пусть теперь сунется кто-нибудь ее травить. Вы знаете, что это за цветы и кто их собирал! Она при вас сказала: ее старая слепая мать. Вы только поймите, слепая рвала цветы и прислала их своей дочери. Вчера ты фыркнула, Бульдожка, на это, ну а вот теперь, здесь, днем, перед всем классом фыркни-ка еще раз! Ага, не можешь? Свою маму вспомнила? Вот так-то и я, как подумала, что у нее мама добрая да слепая, да как увидела, как она бережно цветы расправляет, вот так у меня сердце и повернулось. И чего мы ее травим-то? Что она нам сделала?

Девочки молчали.

– Она мне раз дала пастилу, – объявила Бульдожка.

– А за меня раз просила прощения у Кильки, которой я нагрубила, – проговорила Пышка.

– Да, она не злая, – пробормотала Назарова.

– Все равно! Все равно! – крикнул кто-то из задних рядов. – Она живет в «Чертовом переулке», значит, нам враг, и ты не смела просить прощения, если она нас обидела!

– Ну, в этом мне никто не указ! – Франк соскочила с кафедры. – А ты, Вихорева, не должна была бы этого кричать, помнишь, ты солдата за пеклеванником и за патокой посылала. Он нес да мне и передал, а меня Корова поймала, я стоя за отдельным столом обедала. Что, хорошо было? А ведь я тебя тогда не выдала! Что же ты теперь на меня накидываешься?

– По-моему, Надя права! – сказала молчавшая до сих пор Шкот. – Ведь она не за вас просила прощения у нее, а за себя, дайте же каждому свободу судить самому свои поступки. По-моему, Вильгельмина Федоровна никогда нас не трогает.

«Какая эта Шкот умная и как хорошо говорит!» – подумала Франк.

– На месте Франк я бы сделала то же самое, – заявила Лосева, – она не имела права трогать чужие цветы.

Франк снова вернулась на кафедру и, опершись на нее локтями, следила за классом. Поднялся горячий спор, мнени я раздели лись, девочк и одна за дру гой переходили на сторону Шкот и Франк, наконец на стороне негодующих осталось только пять-шесть учениц, бравших уроки музыки у Метлы и не любивших ее только за то, что не любили и обязательные, скучные уроки музыки, к которой не имели ни малейших способностей.

Вид части коридора в здании Павловского института благородных девиц. Чертовы переулки. 1890-е гг.

– Вы только посмотрели бы на нее во время урока музыки, какая она злющая! – доказывала Вихорева.

– Да ведь тебя можно роялем по голове ударить, когда ты дубасишь свои гаммы!