— Прощайте! — сказала она, оборачиваясь. — Жалеть я не могу, а утешения нужны не вам, а мне. Вы меня не поняли… Вы меня не любите!

— Я!

— Кто ж будет понимать меня, если вы меня не понимаете? Кто будет меня любить, если вы меня не любите?

Она прискорбно покачала головой и, скрестив на груди руки, потупила глаза в землю. В эту минуту она была так прекрасна, так печальна, что мне ужасно хотелось броситься к ее ногам, но в ту же минуту удержал меня страх рассердить ее. Я стоял неподвижно, молча, устремив на нее взор и тревожно ожидая, что она станет говорить или делать. Через несколько секунд она медленно, с задумчивым видом подошла ко мне и, прислонившись к пьедесталу статуи, сказала:

— Так вы считали меня низкой и тщеславной? Вы думали, что я в состоянии полюбить мужчину, позволить ему говорить мне о любви и не решусь вместе с тем пожертвовать ему всей моей жизнью? Отчего же это? Вы, однако же, человек благородный и твёрдого характера. Вы, конечно, ничего не начинаете, не обдумав прежде своего поступка и не решившись докончить того, что начали. Отчего ж вы меня считаете неспособной к рассудительности? Или вы очень презираете женщин, или вас обманула моя ветреность. Я, конечно, иногда безрассудна: это, может быть, происходит оттого, что я молода; но характер у меня твердый. С тех пор как я почувствовала, что люблю вас, Лелио, я решилась быть вашей женой. Это вас удивляет? Между тем, это совершенная правда. Завтра же я объявлю Гектору, что не согласна за него выйти. Мы вместе отправимся к матушке и скажем ей, что мы друг друга любим и хотим обвенчаться, она благословит нас, и вы на мне женитесь. Согласны?

С первых слов синьорины я слушал с глубоким удивлением. Я чуть не уступил своим восторгам, чуть не бросился к ее ногам, чуть не сказал ей, что я счастлив и горжусь любовью такой женщины, как она; что я пламенно люблю ее, готов всю жизнь отдать за нее и буду повиноваться, что бы она ни приказала. Но рассудок вовремя удержал меня, и я начал размышлять обо всех неудобствах, обо всех опасностях поступка, который она задумала. По всей вероятности она получила бы отказ и строгий выговор, и каково было бы ее положение, после того как она убежала от тетки и публично проехала со мной двести миль! Я не предался порывам страсти, старался сохранить все свое хладнокровие и, помолчав несколько минут, сказал спокойно:

— А ваши родные?

— На свете есть только один человек, который имеет права надо мной, только один, которого мне больно было бы огорчить: моя матушка. Но я уже говорила вам, матушка моя добра как ангел и любит меня до безумия. Сердце ее на все согласится.

— О милая моя! — сказал я, прижимая ее руки к своей груди. — Бог видит, что намерение ваше исполняет все мои желания! Я борюсь с самим собой, когда стараюсь удержать вас. Всякое возражение, которое я вам делаю, отнимает у меня надежду блаженства, и сердце мое жестоко страдает от сомнений рассудка. Но для меня дороже всего вы и ваша будущность, ваше счастье, ваше доброе имя. Я скорее откажусь от вас навсегда, чем допущу, чтобы вы из-за меня страдали. Не думайте же, что сомнения мои доказывают недостаток любви. Вы говорите, что матушка ваша согласится, потому что она так добра? Но вы еще очень молоды, синьора; вы еще не знаете, какие противоположные чувства уживаются иногда между собой в сердце человека. Я верю всему, что вы говорите о вашей матушке, но можете ли вы быть уверены, что гордость не станет бороться в ее сердце с материнской любовью? Легко может статься, что она почтет священным долгом удержать вас от брака с актером.

— Может быть; вы почти правы, — сказала она. — Гордости матушкиной я, однако, не боюсь. Хоть она была замужем за двумя князьями, сама она из купеческого звания; она этого не забыла и не станет сердиться на меня за то, что я люблю человека незнатного. Но влияние князя Гримани, слабость характера, по которой она почти всегда уступает влиянию окружающих ее и, кто знает, может быть, даже желание не напоминать свету о своем происхождении заставят ее противиться нашему браку. Но на это есть очень легкое средство: мы сначала обвенчаемся, а потом уже поедем просить ее благословения. Матушка не может обратиться против меня, когда союз наш будет уже освящен церковью. Она, может, и огорчится, не столько моим неповиновением, хоть родные ее будут обвинять в этом, сколько тем, что я не имела к ней полной доверенности. Но я уверена, что она скоро перестанет сердиться и, из любви ко мне, обнимет вас как сына.

— О, синьора, вы не можете вообразить, как благодарен я вам за ваше предложение! Но у меня тоже есть честь, о которой я должен заботиться. Если бы я женился на вас без согласия ваших родственников, меня бы непременно стали обвинять в самых гнусных, в самых низких побуждениях. А ваша матушка! Если бы после нашей женитьбы она не захотела простить вас, вся тяжесть ее негодования обрушилась бы на меня.

— Так вы не хотите на мне жениться, не получив, по крайней мере, позволения матушки?

— Да, синьора.

— А если б вы были уверены, что она позволит, тогда бы ничто вас не остановило?

— О, синьора! Зачем вы меня спрашиваете о том, в чем твердо уверены?

— Ну, так…

Она вдруг остановилась и опустила голову на грудь. Когда она снова приподняла ее, лицо у нее было бледно и в глазах блистали две слезы. Я хотел спросить ее, что это значит, но она вдруг сказала повелительным тоном:

— Лила! Отойди подальше.

Горничная с сожалением повиновалась. Она стала так, чтобы не слышать, что мы говорим, но между тем видеть нас. Синьорина ждала, чтобы Лила отошла подальше, а потом, взяв меня за руку, сказала:

— Я скажу вам одну вещь, которой никогда никому не говорила и дала себе слово не говорить. Речь идет о моей матушке, а я люблю и уважаю ее как нельзя более. Вы можете вообразить, как мне тягостно возобновить в душе воспоминание о том, что в других глазах может помрачить чистоту ее доброго имени. Но я знаю, что вы добры, что с вами я могу говорить так же откровенно, как с ней самой, и что вы никогда не станете предполагать в других дурного.