Уже и Гошу подлечили в местном католическом госпитале, – и спина стала меньше болеть, и ноги лучше гнуться. Он не стал ходить, но мышцы растянули просто удивительно, он стал лучше спать, ему стало значительно легче работать кистью, – не так затекали плечо и локоть…

А она все работала.

Уже и Митя продлевал свой отпуск, телеграммой, получил разрешение, научился отлично сказать на лошади, и они совершали длинные прогулки в окрестностях даже с Гошей, для которого сделали специальное седло с высокой спинкой.

Уже и Локк стал проявлять нетерпение. Он не то чтобы жалел денег на продление «командировки» семьи москвичей. Но он не хотел смотреть незаконченную работу. И в то же время сгорал от нетерпения взглянуть на результат!

Нина сутками не выходила из мастерской.

У неё затекала спина, шея, болели глаза, как каторжник, не способный разогнуть ладонь после дня махания киркой или лопатой на руднике, она не могла вечерами разогнуть большой и указательный палец правой руки, державшие тончайшую колонковую кисточку.

Особенно уставали глаза. Надо было одновременно при сложно поставленном освещении следить и за фактурой, и за колоритом, за рисунком и формой, причем форма в процессе реставрации организуется не монолитом, не сплошной заливкой, что значительно облегчило бы труд, а создается из крохотных, мозаично накладываемых чешуек краски, а эти последние, поскольку уже были сделаны предварительные фотографии, должны были расположиться не случайно, а именно так, как это уже было документально зафиксировано, ибо кракелюры – по сути, трещинки в красочном слое, идущие через весь слой картины, ни при каких размывках они не уходят. Не должны уходить!

Когда работа была закончена, Нина перевернула картину и тщательно изучила все надписи на оборотной стороне.

Здесь была вся её история. По печатям, подписям, значкам, понятные лишь художникам-реставраторам, музейщикам, искусствоведам, она восстановила историю приключений этой работы Сурбарана.

Уже заканчивая атрибуцию картины, она обратила внимание на то, что не куривший Митя постоянно крутит в руках зажигалку, все время поворачивает её то к одной стене, то к другой. И время от времени из зажигалки раздается тончайший писк. Такой тихий, что ни Гоша, ехавший впереди, вслед за служителем, ни тем более служитель, несший картину, звука этого явно не слышали.

Встретив вопросительный взгляд Нины, Митя ответил:

– Извини. У каждого своя работа. У тебя свой шедевр, у меня будет – свой. Больше вопросов Нина не задавала, даже взглядом.

В кабинете Локка Митя в последний раз достал зажигалку, сделал вид, что собирается, попросив разрешения взглядом у хозяина, закурить свежую, толстую, душистую кубинскую сигару «Хуппман», даже приблизил сигару ко рту, изготовил зажигалку, но словно бы передумал, поставил сигару в кожаный стаканчик с выдавленным изображением лошадиной головы, и, повертев зажигалку в руках, сунул её в карман.

Локк, совершенно завороженный представившимся его глазам шедевром Сурбарана, просто потерял на какое-то время дар речи.

Было видно, что он не только страстный собиратель, но и знаток, истинный любитель. По тому, как он, подобно утонченному гурману смаковал глазами каждый сантиметр расчищенной работы, становилось понятно, что это человек одной пламенной страсти.

– Потрясающе! – наконец выговорил он. – Просите, что хотите. Я готов выдать вам премию, скажем, в размере 50 тысяч долларов…

Нина передернула плечиком.

– Удивительно, – подумала она, – даже в эту счастливейшую, наверное, для него минуту он как арифмометр, говоря современным языком, как компьютер считает деньги, боясь пообещать слишком много. Такая реставрация с приглашением известного европейского мастера стоила бы ему тысяч 200 – 250… Это не считая более дорогого «пансиона» Ну, да не за деньгами ехали.

Она взглянула на мужа и сына. На их довольных мордах были написаны и гордость, и удовлетворение удачей Нины.

– Мне достаточно обещанного ранее гонорара. – ответила Нина. – Я ведь и сама много получила от этой картины. Встречи с Сурбараном даром не проходят…