Глава 8. С того света

— Раньше-то как было? Сами помните: выдавали специальную форму и на лето, и на зиму, а теперь вот только ушанки остались с кокардами, а остальное — извини-подвинься! — Антонина двигалась под руку с Зоей, за ними следовали в такой же связке Жанна с Митрофаном. — А льгот сколько разных имелось? Да тогда это и льготами никто не обзывал, просто жизнь была бесплатная, а теперь за любую мелочь приходится раскошеливаться!

Бесцеремонный морской ветер еще не потерял зимнего холода, но уже обрел весеннюю порывистость. Лиловое городское небо отбеливалось колким снегом: он бил идущих по их отрешенным открытым лицам, обретшим выражение некоторого героизма.

— Тонна, так то ж при советской власти, а мы ее, считай, сами и отменили, а теперь что, тоскуем, что ли? — Зоя отозвалась неожиданно громким низким голосом, очевидно пытаясь противопоставить его недружелюбной метели. — Жанка, вы там еще не кувырнулись?

— Да с Трошкой-то только и кувыркаться! — Махлаткина засмеялась и ухватилась за своего спутника второй рукой, невольно отмечая, что глухонемой настолько истощен, что ее пальцы, по кругу обхватившие его плечо, встретились друг с другом. — Мне, наверное, с пандусом и то веселее будет вожжаться!

— А ты не скажи, подруга! — Ремнева с увлечением подхватила частую тему их разговоров. — У стариков, я слыхивала, как случается: болтяра на конце костенеет, и тогда уже без разницы — налитой или квелый, — считай, как наперсток на пальце!

— Да у него-то и точно, все богатство с наперсток! — Жанна говорила обычно громко, но не очень разборчиво, и смысл ее слов доходил до слушателя постепенно. — Пипетка торчит, как у моего Кольки, пока в сад ходил.

Нетаков не включался в разговор, хотя его слух был не настолько понижен, чтобы не понять общую тему разговора и, конечно, уловить свое имя. Глухонемой по очереди прикрывал глаза, о которые разбивались острые снежинки, и внимательно, с детским интересом осматривал территорию завода, куда они беспрепятственно проникли по ядовитому невскому льду.

— Опять не права! Я о чем всегда говорю: есть внешние балдометры, а есть нутряные. — Антонина завелась всерьез. — Внешний, он что? Как банан жохлый висит! Мнешь его, давишь, а он все как и не рабочий! А нутряные чем знамениты? Торчит, будто желудь, а напряжешь его — выпрет, как в той забаве, «тещин язык» называется. Мы еще в детстве их надували. У мамки, бывало, клянчишь: купи да купи, — она раскошелится, а мы с ними и балуемся. Вы таких что, не помните?

— Помним, Тоня, и нутряные и внешние! — перебила Бросова. — По мне, так лишь бы бабки засылали, а там пусть хоть отбойником или ледорубом долбят: мы люди привычные! Я вот только таких, как ты говорила, чтобы они крючком загибались, ни разу не встречала!

— Это, Зойчик, тебе просто по жизни удача не улыбнулась! — Ремнева возбужденно дышала и почти перешла на крик. — Поверь мне на слово, ты б от такого головастика ни за какие коржи не отказалась! А для мужика это — нешуточная болезнь! Мне мой Корней, мудила, сказывал название, да оно в моей дурной башке где-то затерялось!

— А сам-то, Корней, этой штуковиной не страдает? — Жанна сморщила отекшее лицо и громко чихнула. — Кто-то меня вспоминает!

— Я думала, кто-то пернул! Это уже по-нашему заблудившийся ик называется! — Антонина часто мигала слезящимися от едкого дыма глазами, но, подобно остальным путешественникам, еще не разгадала причину этого неудобства. — Если б страдал, так я бы его, как зубочистку, при себе держала!

— А гарью-то как тянет, все заволокло! — пожаловалась Зоя. — Откудова это несет-то? Аж глаза щиплет!

— Точно, милка, как в преисподней, где пидоров гнойных жарят! — согласилась Ремнева. — Тут не то что буркалы, тут и пирожок закоптится!