— А Вы в самом деле так считаете?

— Неважно. Важно, что его сослали.

— Знаете, у Коллонтай есть один фантастический рассказ про ёлку в коммунистическом будущем. Он, в принципе, довольно наивен, но в одном она попала прямо в яблочко. Там внуки тех, кто когда-то воевал в Гражданскую войну, спрашивают у своих дедушек и бабушек: «Как ты, красная бабушка, могла стрелять в человека? В живого человека?» Ведь для них жизнь была святыней… А «красной бабушке» было очень трудно им это объяснить… Да, нам теперь трудно понять психологию людей, прошедших гражданскую войну, а ведь след от неё остаётся на всю жизнь.

— Но сажать за слово! СЛОВО! — вставила опять моя мать.

— В Гражданскую войну слово и дело были неразрывны. Если человек сегодня агитирует против Советской власти, значит, завтра он бросит бомбу в Дом Советов или выкинет ещё что-нибудь в этом духе. И предпочитали не ждать этого завтра….

Произнося это, я думала о том мире, где этого «завтра» мечтали дождаться, и выстрелы убийц и взрывы терактов гремели вовсю. Ещё неизвестно, что уносит больше жизней, террор государства или террор бандитов. По крайней мере, один уносит, главным образом, виновных, невинные если и гибнут, то случайно, из репрессированных реабилитировано только 30 %, да и из них не все невинные, скажем, тот же Тухачевский действительно участвовал в заговоре, а его оправдали. Ну а второй, второй направлен именно против невинных людей… Но в том тихом и спокойном мире, где я произносила эту речь, объяснить это было почти невозможно. Это здесь, после того, как за «Норд-Ост» чиновникам раздавали награды, и никого из тех, кто это допустил, не наказали, начинаешь задумываться, так ли неправ был «железный» нарком Каганович, считавший, что «каждая авария имеет фамилию, имя и отчество». Но мы находились в тот момент в тихом и спокойном мире, где даже война воспринималась как далёкая и страшная сказка, в мире, где «тишину не взорвать врагам», а «Норд-Ост» — название мюзикла, а не трагедии. Но именно благодаря этому спокойствию люди доверчивы и беспечны, как дети, а про заговоры всяких злодеев, готовых уничтожить их, они могли видеть разве что в кино… Да, именно в таком тихом и спокойном мире мне и хотелось жить, но…

В ответ мне прозвучало:

— Значит, не надо было устраивать революции и Гражданской войны!

— А Вы действительно считаете, что при царе было бы лучше?

— Ну, тогда, по крайней мере, никого не убивали…

— Не убивали? А Первая Мировая война? Вы так говорите на эту тему, как будто был выбор между революцией и тихой идиллией. А на самом деле выбор был такой: умирать на фронтах Первой Мировой за чужие деньги, или бороться за свои кровные интересы.

— Всё равно, террор, который был, не оправдан ничем.

— А я не оправдываю, а объясняю. Тогда, между прочим, террор был не только в России. Такого рода массовые шпиономанские психозы происходят в тех странах, где ожидают нападения извне. В Европе происходило то же самое, хотя об этом обычно не вспоминают.

— Конечно, родство коммунизма и фашизма — давно доказанный факт.

— Я не это имею в виду. Я имею в виду так называемые «буржуазные демократии», перед которыми Вы умиляетесь, забыв, как они в своё время позорно лапки подняли кверху. В 40-м году во Франции всех иностранцев посадили в лагеря из предосторожности. А вдруг среди них нацистская агентура? Если мне не верите, можете Фейхтвангера почитать «Чёрт во Франции». Он оттуда едва сбежал. В Бельгии нападали на всех блондинов, в которых видели агентов гестапо, и на священников и монахов, в которых видели переодетых немецких парашютистов. В Англии были арестованы десятки тысяч человек, посажены на корабли и Вывезены в Канаду. А по пути значительная часть этих кораблей была потоплена немецкими подлодками. Рузвельт депортировал всех американских граждан японского происхождения, боясь от них какого-нибудь подвоха. Однако ни Черчилля, ни Рузвельта на этом основании тиранами почему-то никто не объявляет. Наоборот, об их странах и формах правления такие, как Вы, говорят как об образцах демократии. Хотя все разговоры о демократии отходят на второй план, когда речь идёт о безопасности государства. Просто они там далеко не так щепетильны в вопросах цели и средств, как мы, и прагматично считают допустимыми даже и жестокие меры, если они дают выигрыш в будущем. Вот Вы говорите о терпимости, а забываете о такой простой вещи, что терпимость возможна только по отношению к тому, что не воспринимается как потенциальная опасность. И мы только потому можем спокойно здесь сидеть и разговаривать, что внутренне уверены — никто из нас завтра ни в кого бомбой швыряться не будет!

— Ну, Вы-то может и будете. Вы-то — «девочка с тачанки», всегда готовы умереть и убить.

— И это все возражения? — сказала я холодно, — Больше ничего умного Вы сказать не можете? Да Вы права не имеете оскорблять тех моих сверстниц, что боролись тогда за счастливое завтра!

— Я слишком хорошо знаю, каким было это завтра!

— Даже если и так, Вы права не имеете их презирать. Это глупость и жлобство. Они «с песней падали под ножом, на высоких кострах горели», а Вы теперь их память сапогом пинаете!

— Но ведь потом, после двадцатых, были «чугунные тридцатые» и роковой 37-ой год… Нет, Мария, я не презираю их, а жалею. Они были слепы…