– Тебя это, наверное, бесит?

– Немного.

– А телевидение только подливает масла в огонь.

– Ну да. – Я с безучастным видом ковырял соломинкой в коктейле. – Меня стали чаще узнавать на улице. Но знаешь, все эти: «Слушай, твой отец – это тот мужик на шоу талантов?» все же лучше, чем: «Слушай, твой отец – это тот мужик, которого показывали в новостях на прошлой неделе, когда он ударил полицейского головой в живот, а затем его стошнило на судью после того, как он перебрал героина напополам с “туалетным утенком”».

– По крайней мере, это интересно. Самая скандальная выходка моего отца за всю его жизнь случилась, когда он решил потрясти бутылку с кетчупом, забыв, что на ней не было крышки.

Я невольно рассмеялся.

– Поверить не могу, что ты хихикаешь над моей детской травмой. Кухня выглядела как в фильме про Ганнибала Лектера. Мама до сих пор вспоминает об этом, когда сердится. Даже если она сердится не на отца.

– Да, моя мама тоже постоянно вспоминает отца, когда я ее разозлю. Только она говорит не что-то вроде: «Это как в тот раз, когда твой отец залил кетчупом всю кухню», а скорее: «Это как в тот раз, когда твой отец сказал, что вернется домой на мой день рождения, а вместо этого остался в Лос-Анджелесе и снюхивал кокс с грудей проститутки».

Кэм посмотрел на меня с удивлением.

– Ну и ну.

Черт. Половина коктейля и хорошенькая улыбка, и вот я уже запел как влюбленный оборванец на французских баррикадах. Такая история могла обернуться очередным громким заголовком в газетах. «Еще один кокаиновый секрет Джона Флеминга». Или, может: «Яблоко от яблони. Отпрыск Джона Флеминга стал достойным продолжателем дела отца – любителя наркотических загулов». Или хуже того: «Прошлое не забыто. Одиллия О’Доннелл до сих пор вымещает злобу на сыне из-за попоек Флеминга с проститутками в восьмидесятые». Вот почему мне вообще не стоит выходить из дома. И заговаривать с людьми. В особенности с людьми, которым я хочу понравиться.

– Послушай, – сказал я, стараясь сохранять невозмутимость, хотя и понимал, как плохо все это могло закончиться, – моя мама на самом деле хорошая, она воспитала меня одна, и ей много пришлось пережить, так что… давай… давай забудем то, что я сейчас сказал?

Он посмотрел на меня так, будто теперь в его глазах я был уже не столько привлекательным, сколько странноватым типом.

– Я ей ничего не скажу. Я ее даже не знаю. Нет, я, конечно, мог бы приударить за тобой, но мы пока что не в тех отношениях, чтобы знакомиться с родителями друг друга.

– Прости, прости. Я лишь… пытаюсь защитить ее.

– Ты думаешь, ее нужно защищать от первого встречного парня, с которым ты познакомился в баре?

Ну вот, я все испортил. Потому что правильным ответом было бы: «Да, если ты расскажешь об этом в прессе, потому что со мной такое уже случалось», – но я не мог ему этого сказать, так как не хотел подавать такую идею. Если, конечно, она уже не пришла ему в голову и он не пытался играть на моих чувствах, как на флейте или на скрипке, в зависимости от того, в какой, по его мнению, группе я мог бы выступать в семидесятые. Так что оставалось только перейти к варианту Б: позволить этому забавному сексуальному парню, с которым мне хотелось провести хотя бы одну ночь, поверить в то, что я просто конченый параноик, постоянно думающий о своей матери.

– Мм, – промычал я, чувствуя, что выгляжу примерно так же соблазнительно, как сэндвич с мясом сбитого на дороге животного. – Может, поговорим по поводу того, что ты был бы не против приударить за мной?

Повисла долгая и не особенно приятная пауза. Потом Кэм улыбнулся, но его улыбка была настороженной.

– Конечно.