ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Я очнулся в состоянии полнейшей паники. Было совершенно темно. Я не мог пошевелиться, не мог вдохнуть. Клаустрофобия брала надо мной верх. И всё усугубляла жуткая боль в голове и правой руке.

Я снова закрыл глаза, заставляя себя сосредоточиться и дышать медленно. Кислорода хватит, если я расслаблюсь. Воздух вокруг меня был сырой и душный, пахнущий краской.

Не открывая больше глаз, я оценил своё положение.

Руки? Связаны верёвкой за спиной и неподвижны.

Ноги? Сверху на них давило что-то тяжелое и жёсткое. Я мог слегка ими пошевелить вправо-влево — они оказались не связаны; но двигать не мог.

Что ещё я слышал, кроме краски?

Свежераспиленная древесина. И безошибочно узнаваемый затхлый запах сырости.

Я всё ещё был в театре… в единственном месте, где была краска… и дерево… и иногда просачивалась вода.

Подвал, где выпиливали и красили декорации для сцены.

Я попытался осмотреть комнату.

Освещение было тусклым, но как только мои глаза привыкли к темноте, я понял, что лежал под грудой досок. Именно они придавили мои ноги.

Ещё одна куча почти накрывала моё лицо, а несколько досок торчали в десяти сантиметрах от моего носа.

Я собрал все силы в ногах, чтобы толкнуть. Я должен был выбраться из этого затруднительного положения. Но доски оказались слишком тяжёлыми.

Тогда я вывернулся и освободил от груды распиленного дерева лицо и верхнюю часть туловища. И услышал приглушенный стон, заставивший меня дёрнуть головой и посмотреть в его направлении.

Отец.

Он сидел, связанный и с кляпом во рту, у дальней стены.

— Поп, — позвал я. Это прозвище я придумал отцу ещё в детстве — и не произносил его уже долгие годы.

Он закашлялся, и всё внутри него забулькало.