Остановился я, только почувствовав всем телом неожиданно нависшую тишину. Песня «Эммануэль» больше не звучала. На меня смотрели сотни глаз, хриплое дыхание через раз едва слышимо нарушало общую интимность атмосферы.

— Похолодало, что ли? — вслух подумал я, но ближние ряды так яростно замотали головами, что удивительно, как они вообще не оторвались. Я опустил взгляд и ахнул…

— Не буду я с тобой бороться, казаче, — глухо пробормотал Павлушечка, и его шёпот звучал громом небесным. — Не хочу конкурировать, да и нечем. Ut prostemite lacrimis![4]

Ей-богу, я не сразу понял, о чём он… Только когда в полной мере осознал, что стою на помосте перед всем Оборотным городом абсолютно голым.

— Я хренею с тебя, Иловайский, — скорбно отозвалась бронзовая голова рогатого памятника, без стеснения поправляя отвисшую челюсть.

Мне в голову не пришло ничего умнее, как ко всему содеянному ещё и сделать реверанс. Народ размяк и умилился окончательно… Я же, пытаясь полностью игнорировать разочарованный Катенькин голос из памятника, продолжил, подмигнув своему первому сопернику:

— Третьим будешь. Ей-богу, ну сам подумай, на фига оно тебе сдалось первым или вторым. Бабка Фрос… пардон, девица Ефросинья особа страстная, в любви — лесной пожар и наводнение. Ты на весь день выключен из рабочего режима, покупатели недовольны, лавка несёт убытки, ты ж после её галопирования сверху два дня отсыпаться будешь! Откроешь глаза, а вот она тут, ненаглядная! Оно тебе так надо?

— Ни-ни, — мгновенно просёк очевидное отступивший назад Павлушечка. — Готов быть третьим! На большее не претендую. Пусть моя возлюбленная до меня на других устане… упс, соскучится!

Судьи важно кивнули, а я, пользуясь случаем, быстренько оделся, прячась за мясниковой тушей, как за ширмою. Следующим соперником на тот же помост шагнул неулыбчивый кабатчик Вдовец с подносом в руках. Одна трёхлитровая бутыль неочищенной водки и две стопки на выбор. У которой из них донышко ядом вымазано, поди, угадай…

— Имею разумное предложение, — тихо предложил я, когда мы сели на край помоста, болтая ножками и установив поднос посерёдке.

— Ну-с? — заинтересованно выгнул бровь Вдовец, церемонно наполняя первую стопку.

— Ефросинья призналась, что истосковалась по мужской ласке, — быстро начал я с тех же козырей, но был бит…

— Мне оно только приятственно-с. Я и сам без энтого дела не один год тоскую.

— Понимаю. Сочувствую. Однако ж…

— Ну-с? — ещё раз уточнил кабатчик, наполняя вторую.

— Если вы первый, то после вас она две ночи с другими, и получается математически — один, второй, третий. То есть впереди два, так? А если вы посередине, то и впереди вас один, и позади один. Ожидание на одного меньше, логично?

К моему немалому изумлению, Вдовец пошевелил губами, что-то со скрипом воспроизвёл в уме и честно признал, что вроде да…

— За золотую середину? — предложил я, протягивая руку к той стопке, что была ближе.

— За неё, — согласился кабатчик, одним неуловимым глазу движением разворачивая поднос так, чтобы ближняя стопка стала дальней. А чего, он же сам себя не отравит? Небось у него и противоядие заранее приготовлено.

Мы чокнулись и выпили.