— Я ценю ваш юмор, — отвечал Хапов. Возможно, в другое время он бы и выразился по-другому, но сейчас его грела мысль об отложенной пачечке и рюмке «Кубанского» после собрания.

— Мне все про вас известно, — начал он свое обращение. — Мне по должности должно быть известно все. Вы! Элитарная часть, авангард искусства, его интеллект и мощь, вы путаетесь с этими личностями из техсостава. С этим отребьем. С этим люмпеном. Я не говорю о тех, кто проводит свой досуг в обществе этих мерзавцев из неясных побуждений. Мерзавцы приходят и уходят. Вы остаетесь. Горит святой факел нравственности. Нам предстоят новые интересные гастроли. Но повторяю, мне все известно. А то, что известно мне, может стать известно Управлению культуры. И виновный никуда не поедет. За качество и уровень постановок отвечает главный режиссер. За нравственность и дисциплину отвечаю я. Мы уволим этих осветителей и монтировщиков (сдержанный смех). Актер всегда сможет собрать спектакль, поработать за регулятором и так далее. Вся эта банда может только забивать гвозди и ронять моральный облик. Смычка нам не нужна. Желаю дальнейших творческих успехов. Спасибо за понимание. — И капитан-директор покинул зал.

— Все свободны, — сказал главный. — Кому нужно остаться, сами знаете…

Не далее чем через полчаса содержание второй, секретной речи стало известно в подвале монтировщиков, так как товарищ Хапов все же чего-то недопонимал.

Вечером, по дороге не совсем домой, на «конспиративной» квартире человек Хапова бутафор Какошкина, желчно называемая товарищами раздевальщицей Какашкиной, в служебной постели сообщила капитану-директору: «Монтировка переходит на автономный режим».

— В запой, что ли? — попробовал догадаться Хапов.

— В режим, а не в запой. Политическая акция. Хапов поперхнулся апельсиновым соком, который пил из баночки. Ему приятно было видеть изображение плодов и красивые надписи. Поперхнувшись, Хапов привстал и оглядел Какошкину.

— Жрешь много. Вишь, бока распустила. А с морды худая. Странная ты женщина.

— Дурак ты в отставке, — обиделась красавица и стала одеваться.

— Погоди, — остановил ее капитан, — что там за акция?

— Акт протеста. Против лицемерия, двуличия и нарушения финансовой дисциплины. А также смычки. — Хапов и вовсе обалдел.

— Какой еще смычки?

— Да не той, про какую ты на собрании травил. О смычке со спекулятивным, а стало быть, преступным миром.

— Так, — подвел итог Хапов и поставил банку на палас, — примем меры.

Только меры принимать было уже поздно. Инженер Клочков, Сема, Зега, а также вставший под знамена бунта Петруха с ночи проникли в здание театра, внеся с собой пиво в двух рюкзаках, а также тарань, три круга ливерной колбасы, четыре батона хлеба и нераспечатанный блок билетов «Спринт», купленный в складчину на все оставшиеся деньги, так как накануне был аванс.

Хранилище всевозможных древних предметов, собранных в разное время и для различных спектаклей, в действительности представляло собой хранилище денежных знаков смутных времен самодержавия. То есть ранее здесь произрастало личное хранилище какого-то хозяина. Фундаментальный подвал, тяжелые бронированные двери задраивались примерно как на подводной лодке. Плюс принудительная вентиляция. Полная автономия. То есть в подвал выходил кабель из таинственного хитросплетения внутренней проводки. Самое поразительное заключалось в том, что невозможно было объяснить, куда он уходит и где и чем питается. Но электроны текли. Будто где-то в недрах, глубоко под городом работала много десятилетий страшная и неистребимая электрическая машина. Но вентиляция в любое время суток включалась изнутри, а снаружи до нее добраться было невозможно. Петруха в свое время посвятил много ночей постижению этого явления и даже готовил когда-то записку в Академию наук, пока Зега не спросил его: «А если мы подключены к секретному оборонному объекту? Если ты случайно это открыл? Где тебя тогда искать? Молчи, Кулибин». И Петруха молчал. Но тек живительный воздух, текли электроны. Более того. С миром можно было установить телефонную связь. Имелись гнезда. Зная об этом, Зега позаимствовал у малолетнего соседа полевой телефон, надежный и большой, и аккумуляторную батарею. Один аппарат внутри, другой снаружи, на стене, возле двери. Над ним высокохудожественная табличка — «Прямая линия». Предполагая долгую осаду, компания политических манифестантов внесла в бункер радиоприемник «Турист», два одеяла, а заботясь о санитарно-технических нормах, Зега вынул несколько кирпичей из пола. Таким образом открылась небольшая ниша. То есть отхожее место, удобно прикрываемое сверху листом железа.

Утром, придя на службу ранее обычного, Хапов обнаружил под дверью своего кабинета конверт:

«МАНИФЕСТ» — так называлась бумага, вложенная в белый конверт с видами города Душанбе. Текст был отпечатан на пишущей машинке. Буква «е» заскакивала, из чего Хапов мгновенно заключил, что эта машинка его собственная. То есть та, на которой делаются все бумаги в театре. Да вот она стоит на столике у секретаря. Данное соответствие его несколько обескуражило. Аккуратно и тихо прикрыв за собой дверь и заперев ее на два оборота, герой сел в директорское кресло и стал читать.