Нашли мы также и еще одного [европейца], по имени Базиль, сына англичанина; этот Базиль родился в Венгрии и знает вышеупомянутые наречия. После ужина, прошедшего в великой радости, они проводили нас в наше помещение, которое устроили для нас татары на площади вблизи церкви, вместе с часовней монаха. На следующий день хан прибыл в свой дворец и монах, я и священники отправились к нему. Товарищу моему они не позволили идти, так как он наступил на порог. Я долго размышлял, как мне следует поступить, идти или не идти. Я и боялся ссоры, если отстану от других христиан, и [видел], что угоден хану, и боялся, что то доброе дело, на возможность осуществления которого я надеялся, встретит препятствие к распространению, а потому и предпочел лучше идти, хотя видел, что их действия преисполнены колдовства и идолослужения. И я не делал там ничего другого, как только молился громким голосом за всю Церковь, а также и за самого хана, чтобы Бог направил его на путь вечного спасения.

Итак, мы вступили на упомянутый двор, который был довольно хорошо устроен; летом там повсюду проведены каналы, орошающие двор. После этого мы вошли во дворец, полный мужчин и женщин, и стали пред лицом хана, имея сзади вышеназванное дерево, которое вместе с сосудами занимало значительную часть дворца. Священники принесли два благословенные хлебца и плоды на блюдечке, которые поднесли ему, произнеся над ними благословение. И дворецкий (pincerna) понес их к нему, сидящему вверху, на очень высоком и приподнятом месте. И он тотчас один из хлебцев стал есть сам, а другой послал своему сыну и одному из своих младших братьев, который был воспитан одним несторианином и знает Евангелие; он также посылал за моей Библией, чтобы посмотреть ее.

После священников монах произнес свою молитву, а после монаха я. Затем хан обещал прийти на следующий день в церковь, которая достаточно велика и красива и вся обтянута сверху шелковой тканью, вышитой золотом. Но на следующий день он продолжал свой путь, поручив извиниться пред священниками, что он не дерзнул прийти в церковь, так как узнал, что туда приносят покойников. Мы же с монахом и другие придворные священники остались в Каракоруме, чтобы там отпраздновать Пасху.

Но вот приближался Великий четверг и самая Пасха, а у меня не было наших облачений; кроме того, я наблюдал способ служения несториан и очень затруднился, что делать: принять ли причастие от них, или служить в их облачении, с их чашей и на их алтаре, или совершенно воздержаться от причастия.

Тогда там было большое количество христиан: венгерцев, аланов, русских, георгианов и армян, которые все не видали причастия с тех пор, как были взяты в плен, так как несториане сами не хотели допускать их к себе в церковь, если те не перекрестятся снова так, как они говорили. Нам, однако, они не делали никакого упоминания по этому поводу; мало того, они признавали, что Римская Церковь – глава всех церквей и что они сами должны были бы принимать патриарха от папы, если бы проезд к нему был свободен. И они щедро предлагали нам свое причастие и приглашали меня стать при входе в хор церкви, чтобы видеть их обряд служения, а накануне Пасхи хотели поставить меня рядом с купелью, чтобы посмотреть обряд крещения. Они говорят, что у них есть то миро, которым Мария Магдалина умастила ноги Господа, и они всегда подливают туда масла, сколько берут, и на нем месят хлеб свой. Ибо все восточные люди кладут в хлеб свой вместо дрожжей или жир, или коровье масло, или сало из бараньего хвоста, или растительное масло. Они говорят также, что у них имеется мука, из которой приготовлен был хлеб, освященный Господом, и они всегда возмещают ее в таком количестве, в каком берут.

У них есть комната, расположенная рядом с церковным клиросом, и печь, где они приготовляют хлеб, который должны освящать с великим благоговением. Итак, на вышеупомянутом масле они изготовляют хлеб шириною в ладонь, который дробят сперва на 12 частей по числу апостолов, а затем делят эти части по количеству народа. Священник дает каждому в руку тело Христово, и тогда человек благоговейно принимает его на ладонь и касается ладонью до макушки головы. Вышеупомянутые христиане и сам монах настаивали и просили нас именем Божиим отслужить обедню.

Тогда я приказал им как мог через толмача исповедоваться, перечислив 10 заповедей, 7 смертных грехов и другое, в чем человек должен всенародно покаяться и исповедаться. Они оправдывали себя в краже, говоря, что без кражи не могут жить, так как господа их не заботятся для них ни об одежде, ни о пропитании. Тогда я, рассуждая, что они похищали имущество этих лиц не без надлежащего основания, сказал, что им можно брать необходимое из имущества господ и что я готов сказать это перед лицом самого Мангу-хана. Некоторые из них также были людьми военными; они оправдывали себя тем, что им необходимо идти на войну, иначе их убьют. Я крепко наказал им, чтобы они не ходили на христиан и не обижали их, иначе пусть лучше дадут себя убить, потому что таким образом они станут мучениками; и я прибавил, что если кто пожелает обвинить меня за это учение перед Мангу-ханом, то я готов заявить это в его присутствии. Ибо, когда я учил этому, тут были придворные из несториан и я подозревал их, что они могут случайно донести на нас.

И тогда мастер Гильом приказал сделать для нас железце, чтобы придавать надлежащую форму жертвенным облаткам; у него были некоторые облачения, которые он сделал для себя. Ибо он немного знает грамоту и ведет себя как клирик. Он приказал сделать на франкский лад изваяние святой Девы и в окошках, замыкавших его, изваял очень красиво евангельскую историю; он изготовил также серебряный ковчег для сокрытия тела Христова и мощей в маленьких ящичках, устроенных в боках ковчега. Он сделал также часовню на повозке, очень красиво разрисованную священными событиями. Итак, я взял его облачения и благословил их, и мы приготовили, по своему обычаю, жертвы очень красивые, и несториане отвели мне свою крещальню, в которой был алтарь. Их патриарх посылает им из Балдаха четырехугольную кожу[475] наподобие переносного жертвенника, помазанную миром, и они применяют ее вместо священного камня. Итак, в Великий четверг я служил с их серебряной чашей и дискосом, а эти сосуды были очень велики; так же было это и в день Пасхи. И мы причастили народ, как я надеюсь, с благословением Божиим. А сами они окрестили в полном благочинии в канун Пасхи более чем шестьдесят лиц, и все христиане сообща этому весьма радовались.

Тогда мастеру Гильому довелось тяжко захворать; когда он стал уже поправляться, посещавший его монах дал ему выпить ревеню, но так, что чуть не убил его. Посетив его затем, я нашел состояние его весьма тяжким и спросил, что он ел или пил. И он рассказал мне, как монах давал ему вышеупомянутого питья и как он выпил два полных блюдца, считая, что это – святая вода. Тогда я пошел к монаху и сказал ему: «Или гряди, как апостол, творя истинные чудеса силою молитвы и Святого Духа, или поступай, как врач (phisicus), согласно правилам лечебного искусства. Ты даешь пить крепкое целебное питье людям, к этому не подготовленным, как будто бы это питье было нечто священное; ты подвергнешься за это злейшему бесчестию, если это дойдет до сведения людей». С того времени он стал опасаться и остерегаться меня.

Довелось также в то время захворать тому священнику, который считался как бы архидьяконом других, и друзья его послали за одним сарацинским прорицателем, который сказал им: «Некий тощий человек, который не ест, не пьет и не спит на ложе, разгневан на него. Если бы больной мог получить его благословение, то мог бы выздороветь». Тогда те подумали на монаха и около полуночи жена священника, сестра и сын его пришли к монаху, прося прийти и благословить больного. Они разбудили также и нас, чтобы мы просили монаха. Тогда в ответ на нашу просьбу он сказал: «Оставьте его, так как он с тремя другими, которые равным образом пойдут плохими путями, вознамерился идти ко двору и хлопотать, чтобы я и вы были изгнаны из этих стран».

Именно между ними уже ранее возникла ссора оттого, что Мангу и его жены послали в канун Пасхи четыре яскота и шелковые ткани как для монаха, так и для священников, чтобы те разделили это между собою, и монах удержал себе на свою долю один яскот, а из остальных трех один был поддельный, так как оказался медным; поэтому священникам казалось, что монах удержал себе чересчур большую долю; отсюда могло быть, что они имели между собою какой-нибудь разговор, который был передан монаху. С наступлением дня я пошел к названному священнику, имевшему сильнейшую боль в боку и харкавшему кровью, отчего я подумал, что у него [внутренний] нарыв. Тогда я посоветовал ему признать папу за отца всех христиан, что он и сделал, дав обет, что если Господь даст ему здоровья, он посетит папу, чтобы облобызать его стопы (visitaret peeks pape), и приложит все старание к тому, чтобы папа послал свое благословение Мангу-хану. Я посоветовал ему также вернуть все, что у него было чужого. Он сказал, что у него нет ничего. Я упомянул ему также про таинство последнего помазания. Он ответил: «У нас оно не в обычае, да и священники наши не умеют совершать его. Прошу вас совершить это для меня так, как по вашему разумению надо совершить это».

Я внушил ему также исповедаться, что у них не в обычае. Он сказал что-то немного на ухо одному священнику из своих товарищей. После этого он начал чувствовать себя лучше и попросил меня сходить за монахом. Я пошел. Монах сперва не пожелал прийти; но услышав, что больному лучше, пошел со своим крестом; пошел и я, неся в ковчеге мастера Гильома тело Христово, которое я сберег в день Пасхи по просьбам мастера Гильома. Тогда монах начал топтать больного ногами, а тот обнимал его ноги с полным унижением. Затем я сказал больному: «В Римской Церкви есть обычай, что немощные приобщаются тела Христова, как напутствия и укрепления против всех козней вражеских. Вот тело Христово, которое я сохранил в день Пасхи. Ты должен исповедаться и попросить его». Тогда он сказал с полной верой: «Я прошу от всего сердца». Когда я открыл его, он сказал с большою горячностью: «Я верую, что это – Творец и Спаситель мой. Который даровал мне жизнь и вернет ее мне по смерти при всеобщем воскресении». И таким образом он приял из моей руки тело Христово, изготовленное (confectum) по обычаю Римской Церкви.

Затем монах остался с ним и дал ему в мое отсутствие каких-то напитков. На следующий день он захворал смертельно. Тогда я взял масло их, которое они назвали святым, и помазал его по обряду Церкви, как он просил о том меня ранее. Нашего масла у меня не было, так как священники Сартаха удержали его все. Когда мы прочитали ему отходную и я хотел быть при его кончине, монах отослал меня домой, говоря, чтобы я удалился, так как если бы я остался там, то не мог бы входить в дом Мангу-хана вплоть до конца года. Когда я сообщил это друзьям больного, они сказали мне, что это – правда, и попросили меня удалиться, чтобы не встретить препятствия в том благом деле, которое я мог бы подвинуть далее. Когда больной умер, монах сказал мне: «Не беспокойтесь: я убил его своими молитвами. Он один был ученый и противился нам. Другие ничего не знают. Впредь все они и сам Мангу-хан придут к нашим стопам». Затем он пересказал нам вышеприведенный ответ гадателя; не веря ему, я спросил у священников, друзей усопшего, правда ли это. Они отвечали утвердительно, но не знали того, был ли он заранее предуведомлен или нет.

После того я открыл, что сам монах призывал упомянутого выше гадателя и его жену к себе в часовню и заставлял просевать пыль и гадать себе[476]. У него был также какой-то русский дьякон, который гадал ему. Когда я узнал это, я ужаснулся его глупости и сказал ему: «Брат, человек, исполненный Духа Святого, Который всему учит, не должен искать ответов или совета у гадателей; все это запрещено, и люди, этому следующие, отлучены». Тогда он начал оправдывать себя тем, что это неправда, будто он ищет подобного. Я же был не в силах удалиться от него, так как был помещен там по приказу самого хана и не мог переселиться без его особого разрешения.

О городе Каракоруме да будет вашему величеству известно, что, за исключением дворца, он уступает даже (nоn ita bona) пригороду святого Дионисия, а монастырь Святого Дионисия стоит вдесятеро больше, чем этот дворец. Там имеются два квартала: один – сарацин, в котором бывает базар, и многие купцы стекаются туда из-за двора, который постоянно находится вблизи него, и из-за обилия послов; другой квартал катайев, которые все ремесленники. Вне этих кварталов находятся большие дворцы, принадлежащие придворным секретарям. Там находятся двенадцать кумирен различных народов, две мечети, в которых провозглашают закон Магомета, и одна христианская церковь на краю города. Город окружен глиняной стеною и имеет 4 ворот. У восточных продается пшено и другое зерно, которое, однако, редко ввозится; у западных продают баранов и коз; у южных продают быков и повозки; у северных продают коней.

Следуя за двором, мы прибыли туда в воскресенье пред Вознесением[477]. На следующий день нас, а именно: монаха, всех его домашних, нас и всех послов и иностранцев, которые посещали дом монаха, позвал Булгай, главный секретарь и судья; пред лицо Булгая нас позвали поодиночке, сперва монаха, а после него нас; они начали тщательно расспрашивать, откуда мы, зачем прибыли и в чем состоит наше служение. Этот допрос делался потому, что Мангу-хану было доложено, будто четыреста человекоубийц прибыли в различных платьях, чтобы убить его. Около этого времени вышеупомянутая госпожа снова захворала и послала за монахом, а тот, не желая идти, ответил: «Она снова созвала вокруг себя идолопоклонников; пусть лечат ее, если смогут. Я больше не пойду».

Накануне Вознесения Господня мы были во всех домах Мангу-хана и я видел, как, когда он должен был пить, они выливали кумыс на его войлочных идолов. Тогда я сказал монаху: «Какое общение у Христа с Ваалом? Какое отношение у нашего креста с этим идолом?»

Сверх того, у Мангу-хана имеется восемь братьев: три единоутробных и пять по отцу. Одного из единоутробных он послал в землю человекоубийц, именуемых ими мулидет[478], и приказал всех их умертвить. Другой отправился в направлении к Персии и уже вступил в нее, собираясь, как полагают, вступить в турецкую землю и готовясь отправить оттуда войско против Балдаха и Вастация. Одного из остальных он послал в Катайю[479] против некиих народов, которые им еще не повинуются. Меньшего единоутробного брата по имени Арабукху[480] Мангу удержал у себя; этот брат занимает двор их матери, которая была христианкой и рабом которой был мастер Гильом. Один из братьев хана со стороны отца взял Гильома в плен в Венгрии, в одном городе по имени Белеграв[481], в котором был нормандский епископ из Бельвиля, вблизи Руана; вместе с Гильомом был взят в плен епископский племянник, которого я видел там в Каракоруме. Брат хана отдал мастера Гильома матери Мангу, так как она очень настаивала на обладании им; по смерти ее мастер Гильом достался Арабукхе вместе со всеми другими, принадлежавшими ко двору матери, а через него стал известным Мангу-хану, который дал мастеру для выполнения вышеупомянутой работы 100 яскотов, то есть тысячу марок.

Итак, накануне Вознесения Мангу-хан сказал, что хочет отправиться ко двору своей матери и посетить ее, так как это было уже близко. Монах же заявил, что хочет отправиться с ним и дать свое благословение душе его матери. Это понравилось хану. Вечером, в день Вознесения, состояние здоровья вышеупомянутой госпожи сильно ухудшилось и глава прорицателей послал к монаху распоряжение не бить в доску. Хотя на следующий день весь двор удалился, двор вышеупомянутой госпожи остался. Когда же мы прибыли на место остановки двора, то монаху приказано было расположиться от двора дальше, чем обыкновенно, что он и исполнил. Тогда Арабукха сам выехал навстречу брату своему хану. Монах же и мы, заметив, что он едет мимо нас, встретили его с крестом. Он же, признав нас, так как раз был в нашей часовне, протянул руку и сделал нам ею крест, как епископ. Тогда монах сел на коня и последовал за ним, взяв с собою плоды. Арабукха же слез перед двором своего брата, ожидая его, пока тот не вернется с охоты. Тогда монах слез там же и поднес Арабукхе свои плоды, которые тот принял; рядом с ним сидели два вельможи из двора самого хана, сарацины.

Арабукха, зная про вражду, существующую между христианами и сарацинами, спросил у монаха, знает ли он упомянутых сарацин. Тот ответил: «Знаю, потому что они собаки; зачем держишь ты их возле себя?» Те возразили: «Зачем ты говоришь нам обидные речи, тогда как мы не говорим тебе никаких?» Монах сказал им: «Я говорю правду, и вы и Магомет ваш – презренные псы». Тогда они начали отвечать богохульствами на Христа, но Арабукха удержал их, говоря: «Не говорите, так как мы знаем, что Мессия – Бог». В этот час поднялся внезапно такой сильный ветер по всей стране, что казалось, будто по ней бегают демоны; немного спустя дошли слухи, что упомянутая госпожа умерла.