- Принимаем тебя в свое внимание, дочь моя, - сказал он, символически перекладывая мои руки в ладони главы храма в Эмеральде, которому предстояло отмыть невесту короля от прежних религий и обратить в новую веру.

Этот храмовник был моложе, но все равно в годах, его темные волосы коротко острижены. Глаза были довольно неопределенного цвета, потом я разглядела в них крапинки всех оттенков, отчего глаза его меняли цвет в зависимости от освещения и настроения. Рот очень чувственный, мягкий, принадлежи он женщине, я бы сказала, зовущий к поцелуям. Епископ Гамас всегда держал его чуть расслабленным, имел привычку облизывать губы. Строения он был среднего, Витторино сказал, что именно с ним обычно считается Королевский совет, потому что архиерей Ведотуттор больше занимался внешней политикой и распространением веры Храма Всевидящего Ока. Именно с епископом Гамасом предстояло иметь дело мне, как королеве, поскольку он общался с королевской семьей напрямую. Епископ был одет в праздничную сутану алого цвета с расшитыми на ней золотыми глазами.

Он ласково пожал мне руки, улыбнулся, взял под руку и повел в храм. Вот тут я и увидела, что этот храм совершенно другой конструкции, чем храмы пяти богов: круглый зал, купол с круглым отверстием, через который видно небо. Он напомнил мне римский Пантеон.

Новоиспеченные верующие должны были пройти через купель, где символически отмывались от прежней веры, а затем переодевались в другие одежды. Я вошла в серебристом платье, выйти должна была в золотом. Обычно омовение происходило публичное, но так как речь шла о будущей королеве, да еще о девице, то меня провели в закрытую купель за алтарем с золотым глазом, где, после того, как меня раздели до рубашки, остались только я и епископ Гамас.

- Дочь моя, - епископ приблизился и положил мне руки на плечи. – Отрекаешься ли ты от старых богов?

- Отрекаюсь, - ответила я.

- Готова ли омыться в чистой воде истинного знания и веры?

- Готова.

И тут епископ Гамас потянул рубашку с моих плеч.

Я схватилась за ворот, не давая ему спустить ее ниже.

- Не бойся, дочь моя, для омовения ты должна быть обнажена, - он стоял очень близко ко мне и говорил тихо.

Я помотала головой. Еще не хватало! Меня даже мой жених голой не видел. Еле удалось вымолвить:

- Я буду в рубашке.

- Перед истинным богом нужно предстать такой, какой ты пришла на этот свет, дочь моя, - тут он сильнее потянул вниз рубашку, ворот опустился ниже, обнажая мою грудь. Я не раздевалась так даже перед врачами. Было стыдно, а еще я ощущала абсолютное бессилие. Что я могла сделать? Закричать? И опозорить будущую королеву? Рубашка упала к ногам, я поспешила залезть в теплую воду. Купель была неглубокая, примерно по пояс. Я присела, чтобы скрыть грудь, и перекрестила на ней руки. Хотелось плакать.

Епископ Гамас начал проговаривать текст отречения, далее перечислил мне правила Храма. Зачерпнул золотой чашей, похожей на ладью, воду, вылил мне на голову и начал читать молитвы. Затем вдруг достал губку в пенном мыле и велел встать поближе. Закатав рукава, он провел губкой по моему лбу, пришлось закрыть глаза, чтобы пена не попала. Затем по плечам, а потом вдруг прикоснулся к груди и животу.

Я вздрагивала. А когда он вдруг провел по моей груди рукой, отступила назад, зачерпнула воду и смыла с лица мыло, чтобы посмотреть на этого мерзавца. У меня было ощущение, что надо мной надругались.

Епископ Гамас уже стоял спиной к купели.

- Можешь одеваться, дочь моя, я позову твоих слуг.

Дрожащими руками я схватила валяющуюся рубашку, натянула ее на мокрое тело. Он вел себя совершенно спокойно, так что какая-то часть моего сознания даже сомневалась, насколько на самом деле епископ Гамас преступил черту или то был ритуал, о котором меня просто не удосужились предупредить? Так или иначе, а я испытывала чувство унижения, ощущала себя замаранной, а не заново очищенной. И мне хотелось залезть в ванну и хорошенько стереть со своего тела мимолетные прикосновения чужого человека.

Когда меня переодели в золотое платье, я вышла в храм. Храмовники и придворные осыпали меня лепестками роз и приветствовали, а у меня не было сил даже на улыбку. Хотелось свернуться улиткой в надежную раковину, поплакать и чтобы никто не трогал. Лица кругом были размыты, постоянно двигались, улыбались, махали, перед глазами пролетали лепестки… посреди этой какофонии и движения только одно лицо оставалось безучастным и суровым. Лицо короля Генриха.