— Государыню понять тоже можно. Ладно, ты Софье что-то пообещал без ведома матушки, это мы уже как-то сумели поправить, но зачем ты потом начал вести себя и в быту не по-царски? Мог бы для начала и посоветоваться со старшими! — Тон Голицына стал более резким. — Что подождать месяц-другой нельзя? Ты хоть понимаешь, какая сейчас обстановка? Софья, хоть и рада нашей быстрой сдаче, но мыслей как дальше себя обезопасить не оставила. А Милославским сейчас только повод нужен для дальнейших расправ. Стрельцам денег пока не выплатили — сам знаешь, их просто нет в казне! Нарышкиных на расправу не выдали, а опалой и ссылкой наказали! Так что полки на любой бунт опять подпишутся легче легкого.
Кравчий помолчал, переводя дух и собираясь с мыслями, и продолжил:
— Раз повезло тебе, Дима, и у тебя в голове есть подсказчик бесплатный, что, трудно было ему довериться? Царица ещё от вселения Лиды в дочку не отошла. Лидка вообще такой по здешним меркам бред несла, что насилу удалось от церковников отвязаться. Знал бы ты, как она местных эскулапов посылала по латыни, когда те пришли её лечить? Фон Гадена, царского доктора, до сих пор трясет. И не понятно от чего больше — от того что стрельцы его поспрошать хотят за "отравление царя", или от ответа восьмилетней пигалицы на латыни. Если бы не хорошее отношение патриарха к Зотову, пришлось бы царевну на вычитку везти. А это не самая безопасная для вселенца, да и для носителя, процедура. Уж тем более в этом возрасте. Так что, ты сейчас будь добр — делай всё, как государыня требует и только то, что все ждут от царя. Играй с "робятами", читай тексты святые. А ежели чего новое удумаешь ввести в обиход — спроси загодя меня или вот дьяка! — Закончил он, чуть повысив голос.
В этот момент я реально понял, что такое раздвоение личности, и что такое борьба между ними. Я сам понимал и принимал выговор Майора, но вот царь во мне исходил гневом. "Смерд! Холоп! Да как он… Государю своему речи такие…" Насилу мне удалось сдержаться, чтобы не высказать такое вслух. Помог Зотов.
— Подожди князь. Охолоди! Ты с государем разговариваешь. Разве не видишь, как Пётр Алексеевич смотрит на тебя.
Князь и боярин Борис Алексеевич, казалось, только после этого взглянул на своего воспитанника. Вероятно, чувства моего альтер-эго хорошо читались на лице. Быстрая тень испуга мелькнула в глазах кравчего, но он быстро восстановил контроль над собой и натянул маску обиженного неудовольствия.
— Ты… вполне возможно прав… боярин. — С трудом выговорил я. Так и хотелось добавить: "краснорожий". — Только, мне никто не сказывал, что при вселении делать безопасно, а что нет. Я от утренних процедур отказываться не собираюсь! Считай, что мне вожжа под хвост попала! В остальном я постараюсь быть паинькой — и с боярами посижу, и матушку буду слушать, и молиться как подобает. Но! Но уж вы, коллеги-темпонавты, пособите с матушкой утрясти проблемы зарядки и закаливания. Вас она больше послушает. Больше, вроде, пока не кого.
Разочарованный тем, что мне ничего лучшего, чем послушание не предложили, я свернул беседу. Борис хотел поговорить о потешных и их тренировках, а Никита желал продолжить дискуссию об образовательных проектах. Вроде они в два голоса что-то говорили о совмещении гражданского и военного образования и о кадетском корпусе. Это особо в памяти не отложилось — надо было успокаивать Петра и объяснять ему, чего я не отправил Голицына "на кол" за такой урон царской чести.
Обсуждать предложения Зотова с Майором я не стал и ушел готовиться к вечерней службе. Борис и Никита с неохотой, всё ещё видно, ожидая продолжения, ушли. Меня окружили слуги и, под оханье Родионовны, я передал управление телом Петру. Мальчишка был обижен моим нецарским поведением и из подсознания вышел неохотно, исключительно под моим давлением.
Стоя ближе к ночи в домашней церкви, я горевал о своих трудностях. День выдался сумбурным. Наезд матушки, потом маниловская радость от построения планов с Никитой, душная церемония в думе, и на завершение — отповедь от Голицына. А я уже реально начал представлять, как разворачиваем систему подготовки кадров, что надо прикинуть с другими попаданцами потребность в образованных сотрудниках по каждой отрасли. И тут меня огорошивают необходимостью опуститься опять на уровень XVII века. Играть роль малолетнего царя. Самое обидное, что возразить Борису нечего. Наверное, перед разговором я зря тешил себя надеждами, что профессионалы одобрят мое старание и поддержат. Ну да ладно. Обливание сократим на один раз. Зарядку придется делать только утром по-быстрому и самый минимум, да торопиться сразу в церковь. И на людях надо делать, что царица скажет. Пока так делать. Жизнь впереди долгая, успеем ещё режим по-своему переделать.
Глава 18
Беседа с Натальей Кирилловной привела к перерыву в общении со мной Зотова и Голицына почти до конца месяца. Ни на следующий день, ни позже собрать своих современников мне не удалось. Голицына я видел только два раза при официальных выходах царя в думу. Занятия мои с учителем тоже были отставлены до лучших времён. Собрания попаданцев стали невозможны. Мне добавили сенных служек и мамок. У дверей появились рынды. Теперь ходил по дворцу не только в сопровождении, но и под конвоем. Каждый день после завтрака и до обедни слушал поучения кого-то из бояр и читал церковные книги, а после "сиесты", если не было приёма в думе, я проводил время с матушкой, сидя в её палатах. Насколько я понял, жизнь царя входила в обыденное для данного времени русло. Главным занятием молодого государя считалась молитва во спасение Святой Руси. В первое воскресенье после смуты, пришедший наставлять меня патриарх Иоаким выел весь мозг примерами, как покойный батюшка почитал святую церковь и даже бояр принимал в соборах, во время коротких перерывов между службами. Так долго говорил о необходимости во всем советоваться со святой церковью (то есть с ним) и больше времени проводить в молитвах, а не шалостях, что даже присутствующая на беседе матушка посетовала ему. Таки царю пока и десяти нет, и ребенка не стоит излишне умучивать.
Первую неделю после смуты казалось, обложили меня по полной программе. Побеседовать о чём-то серьёзном было не с кем. Что творилось за стенами дворца для меня оставалось тайной. Царю не сообщали о событиях в Москве и мире. Кое-что можно было подчерпнуть из разговоров ближних с государыней, но при мне не особо много они говорили. Чаще это были сплетни, кто из царевен что делал, где был и что в церкви или в палатах сказал. Большой пласт таких разговоров был посвящен сновидениям и их толкованию. Спасением от информационного голода и вынужденного безделья стала моя шизофрения. Сидя у царицы, я предпочитал делать вид, что нездоров и дремлю, а сам в это время общался со своим носителем. Голова, конечно, сильно болела после таких занятий, но зато тоска отступала на время. Пётр оказался весьма и весьма жадным до знаний. Он как губка впитывал всё, что я открывал для него. Не важно, были ли это личные воспоминания или виденные мной фильмы, читаные книги. Старался больше учебники вспоминать, да занятия свои в детстве. Заодно мне и самому стало интересно "освежать" школьные знания.
Оборотной стороной этого стала возможность смотреть память Петра, начиная от самых малых лет. Я смог увидеть его отца Алексея Михайловича и посмотреть на дворец в Преображенском, где мы с матушкой ещё не были с прошлого года. Интересно так же было посмотреть на первые занятия с Зотовым старославянской грамоте. Учитель начал с изучения самописной азбуки, а чтение священной литературы отложил на потом. Иногда на тех уроках кроме обязательного контролёра от официальных "дядек" присутствовали и священники. Так как "расписание занятий" множеством предметов не страдало, то грамматика и обучение счёту царевича шли с большими повторениями и частыми возвратами. Естественно, что со временем чтение святых книг стало основным способом постигать грамотность. Но как оказалось, этого было достаточно для царевича. Узость программы компенсировалась любознательностью Петра и опытом вселенца в Зотова.
Играть мне разрешили только на следующей неделе после смуты. Насколько я смог догадаться, это было связано с вхождением партии Софьи во власть. Меня буквально насильно вывели из матушкиной комнаты. Я слегка "покапризил" и выбил участие в играх сестры. Нам дозволили находиться вместе в потешной палате, куда меня водили под конвоем рынд. Возможности детально исследовать дворец, как я планировал сразу после смуты, исчезли. Милославские расширили стрелецкие караулы, и теперь для выхода надо было сообщать маршрут загодя. Объяснялось это, как и в наше время, требованием безопасности царя, но фактически было ограничением свободы передвижения даже во дворце.
В потешной, кроме нас никого не было. Робят во дворец не пускали, а карлов, с которыми наши с Лидой носители любили забавляться до вселенцев, быстро изжили из-за измены шута Афанасия Нарышкина. Тот выдал бунтовщикам место, где Нарышкин прятался во время смуты. Рынды молчаливо стояли у входа. В комнату заходили и сидели стольники и спальники. Среди них никто особо ко мне не приближался, и забавлять царя не стремился. Игры состояли в качании на качелях и складывании деревянных брусочков. Разговаривать с Лидой открыто о наболевшем посчитал опасным. Мы общались глазами и нейтральными, строго выверенными по существующему наречию, фразами. Встреча с человеком, который так же как я страдал от информационного голода, вернула оптимизм.
На следующий день сидел я за своей любимой партой и ждал, когда придет Стрешнев или кто другой, читать со мной священные писания. Сидел и что-то машинально "чиркал" на листе бумаги. Серебряный карандашик оставлял на плотной желтой поверхности слабый серый след. Писать не сильно удобно, но вот что-то зарисовать вполне. Тут Матвеев возьми и спроси:
— Дозволь, великий государь, узнать, что за чертёж дивный ты сотворил? Что за град чудный средь облаков парит?
Я удивился. Попытки разговаривать с ним раньше наталкивались на полное отсутствие инициативы у моего спальника — лишь ответы или короткие сообщения по делу. А тут сразу и целый вопрос!
— То Китеж-град былинный, Андрей! В книжице одной, что мне дьяк приносил, о нём было сказано.