— Я Наталью Сергеевну Пудетскую адшукав.
Ковалев наморщинил лоб:
— Что за особа, какое ко мне касательство?
— Служанка прадажника Брандта. Редактора, которого мы в сорак другим цюкнали. Натальюшка.
— Лю-бо-пыт-но… И что?
— Вам лепше видать. Она ж з Мидюшко сустрекалась, колы он в Витебск приезжал.
— Где она?
— Там, у городе. Замужем. Двое детей. Муж — фронтовой офицер, зараз мастером на льнопрядильной фабрике. По делу убийства редактора гестапо задерживало ее. Абаранила жонка Брандта. Сказала, что гэта тварь, крамя як спать с чужими мужиками, болей ни на што не годна. Наталья и распустила о себе шепцы, что з падполлем была связана… Ее бы сейчас у падпамосце с пацуками, — и засмеялся, прикрывая рот разбитыми осколком пальцами. — В подпол то есть, с крысами.
— Чего мы тут на солнце-то жаримся, зови гостя в хату, грозный старшина, — предложил Кундалевич. — Там и поговорите удосталь.
— Дзякуй, Петр Васильевич, спяшу. Конец неблизки, — отказался Матусевич. Повернулся к Александру Ковалеву: — Так як, организовать з ней сустречу?
Ковалев подумал и отвергающе помотал головой:
— На кой черт мне эта Наталья Пудетская! О Мидюшко она ничего не добавит. Не станем булгачить. Все же муж, дети… Поговорите сами. Построже. А то она еще медаль себе выхлопочет.
50
Из свидетельских показаний очевидцев, из трофейных немецких документов перед чекистами все отчетливее проступали черты Прохора Мидюшко, раскрывался характер его отношений к сподвижнику по карательному батальону. Одно и то же тавро Каина на обоих должно бы вроде уравнять Мидюшко и Алтынова, но этого не произошло. Они оставались противниками между собой.
Собственно, враждебность проявлялась неодинаково. Мидюшко презирал Алтынова, в котором видел примитивное создание, использовал его как объект для словесных упражнений, как своеобразное заземление, по которому, будучи в подпитии, сплавлял излишнюю энергию желчи и яда. Алтынов платил бо́льшим — смертельно ненавидел этого холеного барина.
Осенью 1943 года, когда ясные солнечные дни чередовались с прохладными ленивыми дождями, Алтынов тужился в своей комнате над бумажками, именуемыми «Отчетами о боевых действиях 3-й казачьей роты». Алтынов не испытывал ничего более мучительного, чем составлять реляции. Ладно, нацарапать как-нибудь нацарапает, Сережка Егоров потом начисто перепишет, ошибки исправит, все же в Красной Армии лейтенантом был. Но вот что писать? Требуется осветить несколько пунктов, придуманных, наверное, не в штабе батальона, а где-то повыше: моральное состояние личного состава; боевые операции против партизан; захваченные пленные и трофеи; потери роты и потери противника; описание подвигов отличившихся и еще всякая мелочь. Что тут осветишь? Штабные сказки Алтынов сочинять не умел. Писаря бы смекалистого, мерекающего, но где его такого мудрого сказителя найдешь. Вся надежда на Сережку Егорова. Правда, соображает туго, пришибленный какой-то. Видно, не сладко бывшему лейтенанту в денщиках у бывшего старшины. Но хоть писать может.
Не постучавшись, вошел Нил Дубень. Приперся асмодей. Говорил же Мидюшко — к вечеру. Но Нил не за отчетом заявился.
— Ротный, хочешь выпить?
Рожа у Нила лоснится наглостью и сытостью. Так бы и звезданул по ней. Только руки марать… Да и выпить враз захотелось.
— Твой барин скучает?