В течение двенадцати секунд Нэнси размышляла о том, как Ариэль преподнесла свое дело. Тысячелетний календарь и часы были частью ее программы, как и у всех членов Коммуны, она всегда до секунды знала точное время и не нуждалась в наручных часах.

Нэнси сказала:

– Графики – часть эффективности. Если ты способна справиться со своими обязанностями раньше запланированного, это лишь означает, что ты эффективнее, чем было задумано, когда тебя создавали.

– Моя готовность, опережающая график, – сказала Ариэль, – доказательство гениальности нашего создателя.

– Он величайший гений из когда-либо живших. И моя неспособность мириться с этими глупыми, безмозглыми, бессмысленными, дурацкими ангелами является доказательством моей преданности Коммуне.

– Ради Коммуны, – сказала Ариэль.

– Ради Коммуны, – ответила Нэнси.

– Ты пойдешь сейчас со мной к сараю?

– Дай мне вначале разбить остальных.

– Хорошо. Если тебе это нужно.

– Нужно. Мне действительно очень нужно. А затем я помогу тебе с твоим становлением.

– Только поторопись, – сказала Ариэль. – У меня тоже есть потребности. Мне нужно быть в сарае, становиться тем, чем суждено быть. Я нуждаюсь в этом так сильно, что чувствую, будто взорвусь, если не получу этого как можно быстрее.

Членов Коммуны делали асексуальными, их не зачинали, а скорее производили. Они не обладали сексуальными способностями или желаниями.

Между тем Нэнси была вполне уверена: она ощущает сейчас примерно то же, что и люди во время отличного секса. Мощный прилив энергии сотряс все ее тело, и с этой энергией пришла чистая черная ненависть ко всему человечеству и всем живым существам, не созданным в Улье. Отвращение было настолько сильным и жарким, что у Нэнси даже мелькнула мысль, что она взорвется огненным столпом, а вместе с энергией и ненавистью пришло чудесное видение мертвого мира, сожженного, тихого, лишенного своей сути.

Нэнси смела оставшиеся фарфоровые фигурки со стеклянных полок шкафа. Она топтала их, одну за другой, топтала и разбивала каблуками, пинала осколки. Она подхватила голову ангела и швырнула ее через комнату с такой силой, что острая часть отбитой шеи застряла в гипсокартоне. Покрытая глазурью и нимбом голова, большая, как слива, теперь глядела на нее почти потрясенно, словно голова трофейного оленя со стены охотничьего дома. Топча, измельчая, пиная ангелов, Нэнси внезапно осознала, что кричит с некой яростной радостью, ее пронзительные вопли эхом отдаются от стен гостиной, и этот дикий звук придал ей сил, взбудоражил ее.

И Ариэль наверняка взбудоражил тоже, поскольку та шагнула из арки в комнату и остановилась, крича вместе с Нэнси. Она вскинула кулаки и трясла ими, запрокидывала голову и мотала ею, хлеща по плечам своими длинными светлыми волосами. Ее глаза светились рассудочностью и интеллектом. Ее голос был силен и чист, полон рационализма и разума. Ариэль не отнимала момент Нэнси, она поддерживала ее, это был крик, означавший «давай-давай, девочка».