Н-да, и впрямь жаль.
— А я думал, ты не очень любишь общаться с врачами.
— Я должна была узнать о твоих ранах и не могла избежать разговора.
В тот день мы больше не затрагивали тему моего утраченного пениса — и так уже было сказано больше, чем хотелось.
С каждым визитом Марианн Энгел наряжалась все более тщательно; она расцветала на глазах, превращалась в совершенно новую женщину. На запястьях ее звенели браслеты со всего мира, в индейском стиле: ацтеков, майя, оджибве… На пальцах она носила пластиковые кольца с желтыми слонами, которых звали Дюк Элефант и Джеральд Элефант. Ботиночки с блестками напоминали чешую тропических рыбок. Выходя за сигаретами, Марианн Энгел склонялась в реверансе, приподнимая кончиками пальцев лиловое платье. Я поинтересовался, с чего такая перемена во вкусах к нарядам, и она объяснила: раз уж все считают ее сумасшедшей, то можно и одеваться соответственно.
Интересно… впервые она пошутила насчет состояния собственного рассудка.
Я решил воспользоваться долгожданной возможностью и полюбопытствовал — заметив, что сама-то она успела обсудить мои ожоги с врачами, — какой диагноз ей поставили.
Марианн Энгел не захотела развивать эту тему — лишь заявила, что врачи попросту не прониклись особым очарованием ее натуры.
Порывшись в рюкзаке, она достала небольшую книжку в кожаном переплете и, собираясь читать мне вслух, объявила: «Ад», Данте.
«Странный выбор для ожогового отделения», — пробормотал я и добавил, что, несмотря на всю любовь к литературе, именно это классическое произведение так и не прочитал.
Она улыбнулась, как будто знала что-то неизвестное мне и заявила о своей уверенности в том, что эта история мне не просто понравится, но и покажется очень знакомой.
Марианн Энгел рассказывала историю своей жизни, которая происходила в четырнадцатом веке.
Что ж, если ей можно, то, конечно, и мне читатель простит изложение отдельных подробностей из жизни Саюри, о которых я тогда не знал, но знаю на данной стадии выздоровления и пребывания в больнице. В защиту собственного скачка во времени скажу, что мисс Мицумото поведала мне эти подробности позже, когда мы уже были давно знакомы… и что по крайней мере ее история правдива.
Саюри была третьим ребенком и второй девочкой в семье Тошияки и Аяко Мицумото.
Весьма неудачное положение, ведь в детстве Саюри приходилось принимать ванну пятой по очереди. Традиционно в японских семьях все купаются в одной и той же ванне, и хотя каждый споласкивается, прежде чем лезть в воду, вода все же темнеет с каждым купальщиком. Первым купается отец, за ним — все мужчины в семье, по старшинству. И лишь после них разрешено принять ванну женщинам, снова по старшинству. Следовательно, отец, старший брат, мать и старшая сестра купались перед Саюри. Все детство, вечер за вечером, девочке приходилось погружаться в грязные обмылки.
Союз Тошияки и Аяко сложился в результате «омиай», договорного брака. Пусть в нем и не цвела любовь, он был как минимум функционален, по воспоминаниям троих детей. Тошияки днями напролет работал в офисе, а вечерами пил и пел в караоке; Аяко занималась домом, следила за семейным бюджетом и встречала пьяного и охрипшего от песен мужа домашней едой. Они выполняли все, что требовалось от нормальной японской семьи, и хотели только одного — чтобы дети их отвечали тем же требованиям.
Старший сын, Ичиро — что, кстати, обозначает «первый сын», — учился в хорошем университете. Поэтому после выпуска он получил хорошую работу с хорошей зарплатой в хорошей компании; именно так обычно и бывает. По сути, после поступления в университет Ичиро даже не нужно было делать домашнюю работу — правильное учебное заведение само по себе куда важнее учебного процесса. Ичиро получил хорошую работу и через несколько лет службы женился на хорошей девушке из хорошей японской семьи и в подходящем возрасте. Между прочим, подходящим для японки считается возраст до двадцати пяти лет, пока «персик не переспел», а «пирог не заплесневел». Всем известно, что «персики» хороши до двадцати пяти, а потом стремительно портятся и отправляются в утиль. Жене Ичиро было двадцать три — следовательно, до конца срока годности оставалось еще довольно времени. Тошияки и Аяко были довольны — Ичиро предстояло унаследовать семейный дом и ухаживать за могилами родителей.
Сестра Саюри, Чинацу (прекрасное имя, означающее «тысяча лет»), также поступила в хороший университет, несколько лет проработала секретаршей и вышла замуж в двадцать четыре с половиной года. Едва успела. Она бросила работу и занялась выведением детей. Родители снова порадовались.
Тогда настала очередь младшей дочери, достаточно трудного ребенка Саюри. (Имя ее означает «маленькая лилия». Во всяком случае, японцы очень метко раздают имена.) Саюри была на несколько лет младше Чинацу. Родители никогда бы не решились назвать ее «случайным ребенком», хотя порою позволяли себе оговорки на тему «незапланированности». Под определенным давлением родители могли бы признать, что незапланированные события иногда приносят проблемы; с другой стороны, после двух хороших детей третий ребенок просто обязан быть в три раза лучше. Итак, нельзя утверждать, что родители Саюри сожалели о ее появлении. Однако девочка достаточно преуспела в математике, чтобы понять: один плюс один больше исходной цифры в два раза, а не в три.
Ичиро и Чинацу пошли предназначенными путями и оправдали все ожидания. Их превосходный пример был оприходован и аккуратно отложен в сторону, как дорогое кимоно; этот образец достойного поведения практически мог стать фамильной ценностью, передаваемой по наследству.