— Пусть музыку исполнит, — сказал он.
Я растерялась.
Америка больно ткнул меня в бедро, зло прошипел на ухо: — По испански… По-испански что-нибудь…
— Петь?
— Скажи! — прошептал. — Просто скажи!
— Что говорить?
— Что угодно, без разницы! Говори!
От рюмки водки и двух затяжек моя голова отчалила и тихо поплыла. Кулаки разжались сами собой. Я вынула сигарету изо рта, пристроила её в ложбинку хрустальной пепельницы. Обвела глазами потолок, остановилась на картине — румяная лесбийская сцена оказалась невинным натюрмортом из спелых груш. Я кашлянула и неспешно начала:
Двойные «р» перекатывались под моим нёбом, как угрожающий рык. Голос, поначалу глухой и плоский, постепенно набирал силу:
17
Когда мы вышли на улицу, мне показалось, что уже ночь. На самом деле ещё не было и десяти. Дневная жара не исчезла. Она сгустилась и накрыла город душным и потным маревом. Чернильное небо, всё в рваных тучах, кто-то упорно тянул в сторону Строгино. Приближалась гроза.
— Ненавижу Арбат, — Америка сплюнул под ноги. — Пошли по Калининскому.
— Если ты планируешь меня провожать, по Воровского ближе. Прямиком на Восстания.
— Не люблю закоулки.
Мы пошли в сторону Калининского. По фасаду телеграфа на той стороне улицы бегущая строка из красных лампочек информировала о температуре воздуха и атмосферном давлении. Плюс двадцать семь градусов Цельсия. Я оглянулась на «Прагу», башенка на торце крыши была подсвечена снизу и на фоне взъерошенного неба напоминала декорацию к детской сказке. Обычно в таких башнях сидят в заточении прекрасные принцессы. Реальность продолжала выглядеть весьма сомнительно.
— Слушай… — начала я не очень решительно. — А если… Если нет?
Америка даже остановился. Удивление сменила растерянность, которая быстро перешла в испуг.
— Кармен! Ты что?
Его лицо стало почти детским. Таким трогательным и милым, таким беззащитным, что я не удержалась и тронула его за щёку.
— Ты что? — он зло дёрнулся в сторону. — Ты что?! Они же просто…