Оттуда она выбиралась один раз четыре года назад, появилась сразу после нашего отъезда в Лос-Анджелес, по ее словам, чтобы разобраться в делах. Это значило перевезти ее существенную собственность в Ливан, найти пару для отвратительного (по словам Чарльза) тибетского терьера Делии, и навсегда отряхнуть со своей юбки грязь Англии. Больше я о ней ничего не слышала. Написала ли она что-нибудь на самом деле за время пятнадцатилетнего отсутствия, никто не имел ни малейшего представления. Но она регулярно переделывала завещания, которые семья с удовольствием читала и выкидывала из головы. Мы могли прекрасно существовать без бабушки Ха, как и она без нас. Никакой, конечно, ненависти. Просто она персонифицировала в себе семейную склонность к уединению. Поэтому я с сомнением посмотрела на кузена.

― Думаешь, она согласится тебя принять?

― Примет, примет. Мама всегда саркастически воспринимала склонность бабушки Ха к молодым людям, но ничто не мешает мне на этом спекулировать. И, если сказать, что я пришел потребовать принадлежащих мне по праву гончих Гавриила, ей это понравится. Бабушке Ха нравятся люди, помнящие о своих правах и обязанностях. Если я смогу попасть в Бейрут к вечеру воскресенья, что ты скажешь насчет понедельника?

― Согласна. Звучит завлекательно, если бы я только могла поверить хоть слову.

― Чистая правда, то есть чище в этой стране не найдешь. Знаешь, что говорят? Что в этой стране все может случиться, это ― страна чудес. ― Он мягко процитировал: ― Мужчины, живущие в этой стране чудес, эти мужчины скал и пустынь, воображение которых ярко окрашено, но все же более облачно, чем горизонты их песков и морей, действуют по велению Магомета и леди Эстер Стенхоуп. Им необходимо общение со звездами, пророчествами, чудесами и вторым зрением гения.

― Что это?

― Ламартин.

― Заставляет бабушку Ха выглядеть вполне нормальной. Уже с трудом жду. Но мне пора. ― Я посмотрела на часы. ― Боже мой, уже время обеда.

― Уверен, что Бен попросит тебя остаться. Он будет с минуты на минуту. Можешь?

― С удовольствием бы, но завтра мы рано выезжаем, а надо кое-что сделать. И ты несомненно собираешься меня отвезти, милый мальчик. Не намерена ради тебя или кого-то другого рисковать в темных улицах Дамаска, даже если бы думала, что найду дорогу, а скорее всего, не смогу. Или одолжишь машину?

― Я тоже кое-чем готов рисковать, а кое-чем нет. Отвезу. Пошли.

Мы тихо пересекли двор. Кто-то, скорее всего арабский мальчик, принес лампу и поставил в нишу у двери. Лампа Алладина из серебристого металла, при дневном свете, должно быть, казалась бы ужасной, но в сумерках с оранжевыми язычками пламени выглядела очень красиво. На темно-голубом небе уже зажигались звезды. Уродливые испарения города не портили бархата неба, даже над сияющим переполненным оазисом Дамаска оно рассказывало о пустынях и тишине над одинокими пальмами. Отдаленный шум городского транспорта делал тишину во дворе еще явственнее, только журчал фонтан. Рыба шевельнулась в воде, мелькнула золотым плавником. Птица готовилась ко сну в шуршании листьев.

― Горлица, слышишь? ― Чарльз заговорил очень тихо, но я подпрыгнула. ― Поэты говорят, что она все время зовет возлюбленного ― Юсуф! Юсуф! А потом рыдает. Позвоню вечером в субботу в «Феницию» и скажу, когда приеду.

― Буду ждать. Только надеюсь, что мы все же получим порцию экзотики в Дар Ибрагиме. Ты-то наверняка, такое очаровательное создание, но можешь ты придумать хоть какую-то причину, чтобы она захотела увидеть меня?

― Она с удовольствием увидит тебя, ― сказал кузен великодушно. ― Черт возьми, даже мне было приятно с тобой встретиться.

― Интересно, как ты себя чувствуешь, отпуская такие комплименты, ― сказала я, проходя перед ним в дверь.