Прошло несколько месяцев. На хлебном дереве осталась одна только птица. Это был Коко. Подруга его и дети улетели. Листья за это время успели окраситься золотом и янтарем, а теперь дерево снова одевалось молодой зеленью.

Однажды утром Дик собирал свои пожитки, готовясь пойти на рыбную ловлю. В голове у него имелась полная карта лагуны: он знал все рыбные места, знал где водится морская крапива и где можно пройти в брод во время отлива. Теперь он отправлялся мили за две с половиной поперек острова, и шел туда один, так как идти приходилось трудными местами.

Эммелина нанизывала ожерелье на новую нитку. У этого ожерелья была целая история. Раз как-то в мелком месте неподалёку Дик наткнулся на большое количество раковин и взял с собой несколько из них. чтобы рассмотреть на досуге. Первая, которую он вскрыл, могла бы оказаться и последней, — так отвратителен был ее вид, — когда бы не то, что из-под моллюска виднелась жемчужина. Она была вдвое крупнее горошины и переливала таким нежным блеском, что он не мог не залюбоваться ею, хотя и не подозревал о ее ценности.

Он побросал неоткрытые устрицы и принес жемчужину Эммелине. На следующий день, случайно проходя том же местом, oн увидал, что брошенные устрицы лежат неживыми, раскрывшись на солнце. Когда он принялся их разглядывать, то в одной из них оказалась вторая такая же жемчужина. Тогда он собрал их большое множество и выставил на солнце. Ему пришло в голову сделать жемчужное ожерелье для Эммелины, как у нее имелось уже ожерелье из ракушек.

Долго пришлось с ним возиться, но это было для него развлечением. Он протыкал жемчужины толстой иголкой, и через четыре месяца ожерелье было готово. Эго были все крупные жемчужины — иные чисто белые, другие черные или розовые; иные совершенно круглые, другие грушевидные пли неправильные. Ожерелье стоило пятнадцать или двадцать тысяч фунтов стерлингов, так как он брал только самый крупный жемчуг, выбрасывая остальной.

В это утро Эммелина только что кончила перенизывать ожерелье на двойную нитку. Когда он двинулся в путь с багром и рыболовными снастями, oнa долго махала ему рукой, сидя у порога хижины, с жемчугом на коленях, и провожала его глазами, пока он не затерялся среди деревьев.

Компаса у него не было, да он и не нуждался в нем. Он знал леса наизусть. Вот та заколдованная линия, за которой более не встретишь ни единого хлебного дерева. За ней начинается длинная полоса абрикосовых деревьев— большая площадь, ярдов в сто ширины, — потом идут просеки, заросшие высокими папоротниками. Далее начинались трудные места.

Растительность здесь как бы предалась разнузданной оргии. Длинные сочные стебли всевозможных неизвестных растений перегораживали дорогу, путались в ногах; кроме того, попадались топкие места, в которых сильно вязли ноги. Если остановиться отереть лоб, то все смятые и раздвинутые плети и побеги мгновенно вновь вставали и смыкались, опутывая человека почти непролазной чащей.

Все полудни, когда-либо падавшие на остров, казалось, оставили здесь частицу своего зноя. Воздух был удушлив и влажен, как воздух прачечной, а унылое, непрерывное жужжанье насекомых наполняло молчанье, не уничтожая его.

Сто человек с косами могли бы проложить здесь дорогу, и по прошествии одного — двух месяцев она уже не существовала бы: растительность сомкнулась бы над ней, как смыкается рассеченная вода.

Здесь росла кувшинковая орхидея — подлинный кувшин с крышкой. Если приподнять крышку, видно было, что кувшин наполовину полон воды. Вообще орхидеи процветали здесь, как в теплице. Редкие деревья имели чахлый, призрачный вид, наполовину заглушенные пышным ростом гигантских трав.

Человеку с воображением становилось здесь жутко. Казалось, что вот-вот из заросли протянется рука и потянется к твоей руке. Даже Дик, и тот ощущал это, несмотря на свое бесстрашие и отсутствие воображения. Ему потребовалось три четверти часа, чтобы дойти до конца, когда его, наконец, озарил свет настоящего дня, и сквозь ветви мелькнула синева лагуны.

Он мог бы, разумеется, добраться сюда кружным путем, на шлюпке, но это было бы слишком долго. Когда он спустился к краю лагуны, было около одиннадцати часов, и наступил уже почти полный прилив.

Лагуна здесь имела форму корыта, и риф отстоял очень близко от берега. Берег не шел уступами, а спускался отвесно, и можно было удить с берега, как с мола. Дик положил под деревом принесенную с собой пищу, насадил приманку и закинул удочку, после чего прикрепил конец се к растущему у воды дереву для большей надежности и, взяв лесу в руки, уселся удить.

Дик был прирожденным рыболовом, — другими словами, существом с кошачьим терпением и равнодушием устрицы ко времени. Его не столько привлекала рыба, сколько самый спорт.

Сидя у воды, он думал об Эммелине. Скорее, это были не мысли, а проходившие в уме картины — радостные, счастливые, озарённые то солнцем, то луной, то звездами.

Прошло три часа, и можно было подумать, что в лагуне нет ничего, кроме воды и разочарования, по он не унывал. Не даром же он был прирожденным рыболовом. Он оставил удочку привязанной к дереву и принялся за еду. Едва успел он кончить, как деревцо начало гнуться и извиваться. Нечего было и думать вытащить из воды такую крупную добычу. Он дождался, чтобы леса ослабела, и деревцо приняло прежнюю задумчивую позу, и тогда вытащил из воды — пустой крючок! Он и на этот раз не стал ворчать, но вторично насадил приманку и закинул удочку, в надежде, что свирепое существо клюнет вторично.

Поглощенный этой мыслью, он совсем забыл, что обещал Эммелине возвратиться до захода солнца. А солнце уже спускалось за горизонтов и не замечал того. Вдруг, как раз за его спиной, из-за деревьев послышался ее голос, звавший:

— Дик!