ПИСЬМО НА РОДИНУ

В страхе и трепете мы впервые прочли твои пламенные страницы. Это случилось с нами тысячу лет назад, в дни молодости и жажды подвигов. Пропасть разверзлась под нашими ногами, и мы радостными неофитами, торжествующими адептами ринулись в мир, открытый тобой. Россия, мать, родина — сладким и теплым питательным бульоном вскормила она наши пороки и страсти. И все они были принесены в храм созданной тобой утопии, в храм, из которого мы изгнали торговцев и фарисеев, не сдающих посуду и брезгующих «Кубанской». Но отвергнуты были наши дары и засохли смоковницы наших страстей.

И не достигнув идеалов, мы направились их создавать. Из страны, где рано закрывают магазины, мы попали в страну, где по воскресеньям их не открывают совсем. Годы — да, годы — мы потратили на покупку кухонных автоматов, освоение звука «th» и попытку кого-нибудь убедить в чем-нибудь. Мы изощрялись в силлогизмах и соритах, опускались до личного примера и мудрствовали лукаво, но тлен и суета постигла все наши начинания. И мы опять припали к открытому тобой миру. К элизиуму, где можно стать собутыльником Модесту Мусоргскому и пить шампанское из розового бокала с Николаем Гоголем. К парадизу, где на твоем канапе возлежит мракобес Василий Розанов. И опять — в который раз! — мы открыли, что в бездействии истина и в нежелании мудрость. И что нет для русского человека места лучше канапе, потому что на любом другом месте от него остаются лужи крови и перебитые инородцы. И что у свободы не бывает границ ни по ту, ни по эту сторону Пиренеев, и что мир — тлен даже в стране всеобщих выборов. И вот — как ты в душевной горести припадаешь к неведомому нам Розанову, мы припадаем к твоим книгам, «зажмурившись и приседая в знак скорби».

Потому что, читая твои книги, вспоминаешь, что жизнь не погрязла в суете желаний и поступков, что будет стоять Содом из-за десяти праведников, ибо сказано: «Не истреблю ради десяти» Истинно свидетельствуем: ты один из них — пророк и провозвестник мира, наполненного охлажденной «Кубанской», благовоннолонными прелестницами и сочинениями Розанова. И несть числа твоим откровениям.

ГЛАЗАМИ ЭКСЦЕНТРИКА

Я вышел из дому, прихватив с собой три пистолета, один пистолет я сунул себе за пазуху, второй — тоже, третий не помню куда.

И выходя в переулок, я сказал: «Разве это жизнь? Это не жизнь, а колыханье струи и душевредительство». Божья заповедь «не убий», надо думать, распространяется и на самого себя (не убий себя, как бы ни было скверно) — но сегодняшняя скверна и сегодняшний день вне заповеди. «Ибо лучше умереть мне, нежели жить», — сказал пророк Иона. По-моему, тоже так.

Дождь моросил отовсюду, а может, ниоткуда не моросил, мне было наплевать. Я пошел в сторону Гагаринской площади, иногда зажмуриваясь и приседая в знак скорби. Душа моя распухла от горечи, я весь от горечи распухал, щемило слева от сердца, справа от сердца тоже щемило. Все ближние меня оставили.

Кто в этом виноват, они или я, разберется в день суда тот, кто… и так далее. Им просто надоело смеяться над моими субботами и плакать от моих понедельников. Единственные две-три идеи, которые меня чуть подогревали, тоже исчезли и растворились в пустотах. И в довершение, от меня сбежало последнее существо, которое попридержало бы меня на этой земле. Она уходила — я нагнал ее на лестнице. Я сказал ей: «Не покидай меня, белопупенькая!», потом плакал полчаса, потом опять нагнал, сказал: «Благовоннолонная, останься!» — она повернулась, плюнула мне на ботинок и ушла навеки.

Я мог бы утопить себя в своих собственных слезах, но у меня не получилось. Я истреблял себя полгода и бросался подо все поезда, но все поезда останавливались, не задевая чресел. У себя дома над головой я вбил крюк для виселицы, две недели с веточкой флер-д-оранжа в петлице я слонялся по городу в поисках веревки, но так и не нашел. Я делал даже так: я шел в места больших маневров, становился у главной мишени, в меня лупили все орудия всех стран Варшавского пакта, и все снаряды пролетали мимо. Кто бы ни был ты, доставший мне эти три пистолета, — будь четырежды благословен!

Еще не доходя до площади, я задохся, я опустился на цветочную клумбу, безобразен и безгласен. Душа все распухала, слезы текли у меня и спереди и сзади, я был так смешон и горек, что всем старушкам, что на меня смотрели, давали нюхать капли и хлороформ.

«Вначале осуши пот с лица». Кто умирал потным? Никто потным не умирал. Ты богооставлен, но вспомни что-нибудь освежающее, что-нибудь такое освежающее, например, такое:

Ренан сказал: «Нравственное чувство есть в сознании каждого, и поэтому ничего страшного в богооставленности». Изящно сказано. Но это не освежает, — где оно у меня, это нравственное чувство? Его у меня нет.

И пламенный Хафиз (пламенный пошляк Хафиз — терпеть не могу), и пламенный Хафиз сказал: «У каждого в глазах своя звезда». А вот у меня ни одной звезды ни в одном глазу.

И Алексей Маресьев сказал: «У каждого в душе должен быть свой комиссар». А у меня в душе — нет своего комиссара. Нет, разве это жизнь? Нет, это не жизнь, это фекальные воды, водоворот из помоев, сокрушение сердца. Мир погружен во тьму и отвергнут Богом.

Не поднимаясь с земли, я вынул свои пистолеты, два из под мышек, третий не помню откуда — из всех трех разом выстрелил во все свои виски — и опрокинулся на клумбу с душой, пронзенной навылет.