А впрочем, какая мне разница? Что думать о той вакханалии, том несказанном ужасе, который царил прошлой ночью в доме умершего боярина? В доме, где оставались лишь запертые обреченные жертвы и их убийцы, знавшие заранее о своей безнаказанности?

Да что там безнаказанности: жрецы ведь были убеждены в том, что творят священное дело, исполняют старинные обычаи, угождают богам.

Послышался сильный запах горящей человеческой плоти — все трупы уже находились в огне. Некоторые тела от сильного жара зашевелились — мышцы стали непроизвольно сокращаться.

Тело молоденькой наложницы Блуда, которую бросили в огонь последней, вдруг дернулось и резко село. Голова в обгоревшем кокошнике, лицо с выгоревшими глазницами — девушка будто собралась встать и идти на нас прямо из пылающего костра.

Горящие дрова рухнули, рассыпавшись снопами искр. Столпившиеся вокруг люди отступили. Я отвернулся. В конце концов, если князь и обязан присутствовать при чем-то, то вовсе не обязан смотреть до конца.

Я смотрел на Днепр, который далеко внизу нес свои воды на юг, и думал о том, как вскоре мне предстоит плыть туда же — на Корсунь-Херсонес. Как удачно все сложилось: один к одному, словно в пазле. Сначала Тюштя сообщил, что мне предстоит взять Корсунь и крестить Русь, а потом как будто специально появился Канателень с известием о том, что Любава жива. Жива и ждет меня, потому что иначе зачем было бы ей просить финского парня найти меня в Киеве…

Жаль, что рядом со мной больше нет Блуда — без него будет трудновато. Легко сказать — крестить Русь. Попробуй сделай это — и будешь иметь дело вот с теми людьми. Оглянись и посмотри на них, Владимир. Взгляни, как радостно и с готовностью они служат старинным языческим богам. Посмотри на то, как спокойно и с чувством важности совершаемого приносят они человеческие жертвы. На их образ жизни, на грабежи и насилие любого сильного над любым слабым, которым буквально пропитана здешняя жизнь.

А представь себе, как ты придешь к этим людям и скажешь им, что отныне они будут христианами. Да они разорвут тебя на месте! Разорвут и будут считать, что очень правильно сделали. Потому что ты тем самым нарушишь их жизнь, построенную по старинным обычаям, по заветам отцов. Ты будешь изменником и предателем родины!

Впрочем, другого пути у меня все равно не было. Я заброшен в этот мир самым бесцеремонным образом, и теперь уже совершенно ясно, в чем мое предназначение. А раз так — нужно действовать, идти вперед. Что за сила меня привела сюда, я не знал, но если она сделала это, то пусть позаботится и о том, чтобы я справился с возложенной на меня миссией.

Когда костер догорел, на что потребовалось часа полтора, жрецы разровняли пепелище, раскидали головешки в стороны, а кости скелетов и треснувшие от жара черепа сгребли в одну кучу посередине. Вокруг этой груды останков и должна была совершаться тризна.

Из волокуш выгрузили привезенную снедь — копченое мясо, копченую и жареную рыбу, вареные овощи. Выгрузили также деревянные жбаны с темным пивом, густым хмельным медом и кувшины с греческим вином.

Из здешних напитков мне нравилось только вино — импортный продукт. Мед был слишком сладким и напоминал по вкусу дешевый портвейн, а пить пиво, пусть даже самое хорошее и натуральное, — верный путь к простатиту. Простатит и в двадцать первом веке — крайне неприятная штука, а в десятом от этого заболевания полезешь на ближайшее дерево, да поздно будет…

Правда, особенно задумываться о здоровье в десятом веке вообще не приходилось. Имелось слишком много факторов, явно и сильно вредящих здоровью, с которыми просто ничего нельзя было поделать. Взять одни только красители для одежды. Человек двадцать первого века, поносивший такую одежду, помер бы от отравления и аллергии. Это уж не говоря о свинцовой посуде…

Перед началом священнодействия все по очереди подошли к куче сгоревших человеческих останков, и каждый, взяв в руку горсть пепла и золы, вымазал себе лицо. Некоторые мазали старательно, так что лица стали совсем черными, а другие лишь проводили пальцами по лицу сверху вниз. Вымазать себе лицо пеплом покойного означало выразить скорбь по нему.

Тризна началась с молитвы богам. Жеривол снова оказался в центре внимания. На этот раз он красной охрой раскрасил свое лицо. Багровые полосы шли от носа вниз по углам рта, и вместе с насупленными бровями лицо верховного жреца напоминало зловещую маску.

Жеривол нараспев рассказывал о жизни, прожитой умершим боярином, в особенности напирая на то, как Блуд чтил богов и старался услужить им. Слушали жреца уже не очень внимательно, потому что проголодавшиеся люди смотрели на пищу и питье. Холод отступил — мы расположились фактически на месте костровища, так что от разогретой земли поднимался теплый воздух.

На тризне полагалось много есть и пить, так что съестного тут было в изобилии. Память покойного нужно почтить неумеренными возлияниями и обжорством. Мне вспомнился сохранившийся обычай поминовения усопшего на кладбище, благополучно доживший до двадцать первого столетия.

Когда я был маленьким, мы с мамой ходили на могилку бабушки с дедушкой, и когда попадали на воскресный день поминовения усопших, я всегда замечал группы людей, которые выпивали и закусывали на могилах родственников. Языческое слово «тризна» не сохранилось, но обычай пить и есть на могиле сохранился, пройдя века.

Гости, справлявшие тризну, скоро сильно опьянели. Многие запели песни, посвященные умершим. Пели их хором, взявшись за руки и раскачиваясь взад-вперед. Я смотрел на измазанные черным пеплом лица дружинников и бояр, на красную охру, украшавшую физиономию Жеривола, и старался как мог подбодрить себя — зрелище было устрашающим.

Песни на тризне были веселые. В них говорилось о том, что Блуд славно пожил, был храбрым и удачливым. Говорилось о том, что он убил много врагов и оплодотворил много женщин, и из чресл его вышло множество будущих воинов, каждый из которых прославит имя Блуда. А еще о том, что теперь боги будут увеселять умершего боярина, и он получит в будущей жизни еще больше хмельного меда и женщин…