В мае 1810 года великий труд о цвете был наконец опубликован. После этого прошли недели и месяцы, но помимо почтительно-доброжелательных отзывов друзей и знакомых не последовало никакой реакции. Раздражение Гёте нарастало. На протяжении двадцати лет гора мучилась родами, а общественность посчитала, что она родила мышь. Некоторые художники, и прежде всего Филипп Отто Рунге, обнаружили для себя кое-какие интересные идеи, но научный мир отмахнулся от учения Гёте, как от ничего не значащей безделицы: «Люди знающие, – писала “Готская научная газета”, – не найдут здесь ничего нового». Читающая публика сожалеет, что Гёте отвлекается от литературы на никому не нужные исследования, а в политическом мире его критикуют за то, что он не обратился к более насущным вопросам современности. Гёте видит во всем этом заговор молчания.

Разумеется, никто не отказывал ему в публикации. Издатель готов был во всем пойти навстречу, хотя и опасался, что это роскошное дорогое издание принесет скорее убытки, чем прибыль. Впрочем, этого не произошло – нарядный фолиант пользовался успехом как украшение домашней библиотеки. Однако успеха в научном мире, на который Гёте рассчитывал в первую очередь, его труд не имел, если не считать главы о физиологических цветах, получившей определенное признание. Гёте хотел привнести в науку дух поэзии, но вряд ли его обрадовал тот факт, что его «Учение о цвете» было воспринято как документ не научного, а эстетического опыта. Сей труд не лишен проницательности, хорошо написан, глубоко и тонко прочувствован, но, к сожалению, не соответствует истине, по крайней мере, в научном понимании этого слова. Таково было общее суждение. Академический мир воздерживался от непочтительных высказываний вроде отзыва Эмиля Дюбуа-Реймона, который несколько десятилетий спустя назвал гётевское учение о цвете «мертворожденной забавой дилетанта-самоучки», однако по сути большинство представителей естественных наук думали именно так. Гёте так разозлился, что стал принижать свои заслуги как поэта, чтобы подчеркнуть свои непризнанные заслуги перед наукой: «Я не похваляюсь тем, что я сделал как поэт <…>. Превосходнейшие поэты жили одновременно со мной, еще лучшие жили до меня и будут жить после. Но то, что в наш век в многотрудной науке, занимающейся проблемами цвета, мне одному известна истина, это переполняет меня гордости и сознания превосходства над многими»[1405].

Перенесемся ненадолго в зиму 1813–1814 года. Учение о цвете по-прежнему вежливо замалчивается. Гёте сжился с ролью хранителя явленной тайны. По его словам, ему следовало бы «обзавестись учениками». И вот в один из зимних дней в его доме появляется такой ученик – молодой Артур Шопенгауэр.

Шопенгауэр только что завершил свою диссертацию «О четверояком корне закона достаточного основания» и теперь жил у матери, веймарский салон которой пользовался большим успехом. Отношения с матерью не были безоблачными: после смерти отца она отказалась признать за сыном статус «заместителя патриарха», и их борьба за власть в семье закончилась разрывом. Весной 1814 года разозленный Артур покидает Веймар, и Гёте пишет ему в альбом двустишие:

Однако прежде между ними происходит оживленный обмен идеями по поводу «Учения о цвете». Эти несколько недель Шопенгауэр будет считать одними из самых значимых в своей жизни. Не во всем они были единодушны, что, впрочем, никак не сказалось на крайне почтительном отношении Шопенгауэра к Гёте. В ноябре 1813 года, присутствуя на вечернем чаепитии в салоне Иоганны Шопенгауэр, Гёте впервые заговорил с молодым философом. «Молодой Шопенгауэр показался мне необычным и интересным молодым человеком»[1407], – довольно сухо сообщает он об этой беседе Кнебелю. Шопенгауэр, напротив, не может сдержать своего восторга. «Да славится имя его во веки веков!»[1408] – восклицает он в одном из писем после первой же встречи.

Гёте не искал приятного светского общения с Шопенгауэром, тем более что таковое было практически невозможно. «С другими я мило беседую, – признавался он, – а с ним, с молодым д-ром Артуром – философствую»[1409]. Тема этого философствования – «Учение о цвете». Гёте просматривает с молодым философом отдельные главы книги, что-то объясняет, Шопенгауэр делает кое-какие замечания, прежде всего с точки зрения теории познания; они вместе экспериментируют, анализируют цветовые таблицы, смотрят сквозь призмы.

Через несколько недель совместной работы Гёте записывает в дневнике двустишие, впоследствии включенное в «Кроткие ксении»:

Шопенгауэр, чуждый какой бы то ни было скромности, вскоре и в самом деле стал поучать Гёте. Соглашаясь с гётевским учением о физиологии цветов, он намеревался на его основе разработать теорию возникновения цветов внутри глаза, так как был убежден, что Гёте своими наблюдениями, безусловно, внес ясность в данную проблему, но не смог создать полноценную теорию. Сам Шопенгауэр разработал такую теорию через несколько недель после того, как покинул Веймар. По его мнению, в ней не к чему было придраться. Если у Гёте речь идет о «деяниях и претерпеваниях света», то у Шопенгауэра – о деяниях и претерпеваниях глаза. Он полностью сосредоточен на субъективно-физиологической стороне проблемы, т. е. на вопросе о том, как цвет возникает внутри глаза, а не что он есть сам по себе. Согласно Шопенгауэру, цветовые явления суть результат различной деятельности сетчатки, вызванной видоизмененным падением световых лучей. В этом контексте он использует идею Гёте о целостности цветовых явлений. Поскольку падение света лишь отчасти задействует сетчатку, она стремится дополнить недостающую активность до оптимума: этим объясняется видение дополнительного цвета и сопровождающее его чувство гармонии. Здесь Шопенгауэр многое черпает из учения Гёте, прочим же аспектам он или вовсе не уделяет никакого внимания, или оставляет их на усмотрение физиков и химиков. В конце концов, вопросами теории цвета он занялся исключительно потому, что хотел хотя бы в этой отдельной сфере приблизиться к высокочтимому учителю. Безусловно, это он ищет расположения Гёте, а не наоборот, но и в этой ситуации не желает говорить лишь то, что хочет от него услышать Гёте. Постепенно между ними устанавливаются отношения скрытого соперничества и даже борьбы.

История этой борьбы начинается с того, что в июле 1815 года Шопенгауэр посылает Гёте из Дрездена рукопись своего к тому моменту уже дописанного до конца трактата «О зрении и цветах» с просьбой выступить редактором этого сочинения и представить его общественности. Гёте в отъезде и не спешит с ответом. Шопенгауэр теряет терпение и снова напоминает о себе. Ему известно, пишет он, что писательство для Гёте – занятие второстепенное по сравнению с другими видами деятельности. У него же все наоборот: «что я думаю, что я пишу – это обладает для меня подлинной ценностью и важностью; что я переживаю на личном опыте и что со мной происходит, имеет для меня лишь второстепенное значение»[1411]. По этой причине он настаивает на скорейшем ответе. Через несколько недель – Шопенгауэр уже потерял всякую надежду – наконец приходит первое дружелюбное, хотя и короткое послание, в котором Гёте обещает следующим письмом прислать подробный отзыв о полученной рукописи. Снова проходит целый месяц, прежде чем 23 октября 1815 года Гёте выполняет свое обещание. Однако в этом письме он признается, что мысленно настолько отдалился от проблематики «Учения о цвете», что не готов обсуждать с Шопенгауэром различия между их теориями и поэтому рекомендует ему связаться с профессором Зеебеком, большим специалистом и соратником в общем деле изучения цветов. Ему Гёте намеревался передать рукопись.

Шопенгауэр воспринял это так, будто для разрешения волнующего его вопроса его отослали к прислуге. Оказалась задета его гордость, и именно оскорбленная гордость стала лейтмотивом его многостраничного послания Гёте от 11 ноября 1815 года – пожалуй, самого значимого из всех писем Шопенгауэра с точки зрения данной в нем интеллектуальной самохарактеристики. С самоуверенностью, граничащей с невежливостью, и в то же время крайне почтительно он дает ответ человеку, которого сам избрал на роль отца. Он почтительно склоняет перед ним голову и в то же время совершенно открыто отрицает всякую научную ценность гётевского «Учения о цвете». Гёте, считавший свой труд абсолютно новой, новаторской теоретической разработкой, был вынужден узнать от Шопенгауэра, что его заслуга заключается лишь в сборе верных наблюдений, но никак не в создании подлинной теории. «Если я сравню Ваше учение о цвете с пирамидой, то моя теория будет ее вершиной, т. е. той неделимой математической точкой, из которой выходит все величественное здание и значение которой столь существенно, что без нее пирамиды не было бы вовсе, тогда как снизу всегда можно отсечь ее часть, притом что она по-прежнему будет оставаться пирамидой»[1412]. Шопенгауэр мог рассчитывать на то, что Гёте также знаком с трудами Аристотеля и знает, что сущность (идея) вещи (материи) заключается в энтелехии ее формы. И смысл этого сравнения с пирамидой сводится к тому, что Гёте должен воспринимать свой труд как материю, которую пробудил к жизни дух шопенгауэровской теории. Самоуверенность Шопенгауэра набирает обороты, и вот уже из-под пера молодого философа выходит следующая фраза: «Я с непреложной уверенностью осознаю, что создал первую истинную теорию цвета, первую с тех пор, как вообще началась история науки»[1413].

Не стоит забывать: для Гёте «Учение о цвете» – это тот труд, который, по его мнению, обеспечил ему «превосходство над многими»; в этой сфере он чувствует себя Наполеоном духа. И вот теперь никому не известный философ, не достигший и тридцати лет, утверждает, что лишь благодаря ему учение Гёте удалось поднять на уровень настоящей теории, хотя его – и это уже верх наглости! – эта тема занимала лишь между прочим. Гёте посвятил учению о цвете полжизни, а у этого философа хватило дерзости написать: «Я тоже, за исключением нескольких недель, занимался этим [трактатом о цветах] лишь между делом, постоянно держа в голове другие теории, помимо учения о свете»[1414].

В ответе Гёте на столь заносчивое письмо удивляет дружеское спокойствие и невозмутимая ирония. Намекая на философский субъективизм Шопенгауэра, Гёте пишет: «Кто сам склонен выстраивать весь мир, исходя из субъекта, не станет отрицать, что субъект в своем проявлении – это всегда лишь индивид, и чтобы сохранить свое своеобразие, он нуждается в известной доле истины и заблуждений. Однако ничто не разделяет людей больше, чем эти два ингредиента, смешанные в разных пропорциях»[1415].

Шопенгауэр предпочитает не замечать, что этой фразой Гёте выносит окончательный приговор всей этой истории, и дальнейшего общения ждать не следует. Но чего же ждет Шопенгауэр? Ждет ли он, что Гёте напишет ему: да, Вы подняли мои разрозненные наблюдения на уровень настоящей научной теории? Просто поразительно, молодой человек, как всего за несколько недель Вам удалось успешно завершить труд всей моей жизни! И я спешу познакомить общественность с Вашим трудом, благодаря которому мой вклад предстанет в истинном свете!

Быть может, Шопенгауэр действительно надеялся на что-то подобное. Во всяком случае, он ждал от избранного им духовного отца благословения для своего сочинения о цвете. Гёте отказывается принимать навязываемую ему роль, но, несмотря ни на что, по-прежнему уважительно относится к этому ученику, который сам слишком любит поучать. И возвращает ему рукопись с просьбой «вкратце»[1416] изложить высказанные в ней идеи, чтобы он при случае мог на них сослаться. С небрежным великодушием относится он к этому молодому человеку, который решает у себя в голове проблемы воистину вселенского масштаба. Что ж, сочинение Шопенгауэра о цвете выходит без гётевского благословения.

В «Анналах» Гёте пишет: «Доктор Шопенгауэр как доброжелательный друг принял мою сторону. Мы о многом беседовали с ним в полном согласии, но, в конце концов, нельзя было избежать взаимного отдаления, подобно тому, как два друга, шедшие дотоле вместе, подают друг другу руки, но один хочет идти на север, а другой – на юг, и тогда они очень быстро теряют друг друга из виду»[1417].