Где же большевичкам удержаться? Побегут! А если нет, бодренько пойдут на Божий суд.

Не страшась разрывов снарядов, жители города сейчас куда-то катили бочки, несли добычу в ящиках и мешках. Словно запасливые хомячки, они готовились продолжать жить после очередной смены власти. И не найти было среди них ни коллаборационистов, ни погромщиков. Общее государственное добро сначала стало ничьим, а далее постепенно переходило в категорию личного имущества. Никто не хотел остаться обиженным…

Прорывавшемуся к дому Суворову пришлось постоянно лавировать. Люди ругались, но уступали дорогу, не желая связываться с человеком, у которого на шее висело небольшое «ружьё» с массивным круглым диском.

Глаза старшего лейтенанта выхватили из толпы мальчика с громадной мороженой рыбиной в руках, потом пожилого человека с лицом бурно пожившего ловеласа, тащившего куда-то ящик, звеневший стеклом.

«И это наши, советские граждане, которых мы освободили и должны защищать?» Владимир смотрел потрясённо, а потом, злясь, нажал на сигнал.

Тётка, несущая в подоле груду семечек, споткнулась, высыпав их на землю. И рассмеялась, подняла с земли камень и метнула в уцелевшую витрину, со звоном осыпавшуюся стеклом. Минута – и раскрасневшееся, ошалелое от неожиданно свалившегося счастья лицо возникло вновь. Теперь женщина несла на каждом плече по аккордеону. Откуда-то стремительно возникший пацан начал скакать вокруг неё и, шмыгая носом, канючить один из них. Как же так, он не успел, прошагав половину Бреста под обстрелом ради такого инструмента!

Окуталась клубами дыма тюрьма на улице Карла Маркса. Заключённые, те, кто посмелее, постепенно разбегались через проломы в стенах, смешиваясь с выходящими из крепости по берегу Мухавца людьми. Другие сидели по корпусам, страшась выйти: вдруг за побег ещё добавят срок[192].

Трое небритых, кисло пахнущих парней, поочередно прикладываясь к бутылке, добытой в разгромленном магазине, развалистой походочкой шли по улице, высматривая, чем бы ещё поживиться. Водка закончилась, а потом кто-то вспомнил, что есть тут рядом дом, где живёт богатая и прижимистая «советка».

Жена Суворова привыкла не замечать враждебных взглядов, рыская по магазинам и рынку, и укоризненных, когда она с поклажей направлялась в Минск: «Обманула нас власть, и эти потихоньку грабят». За мужем жилось как за каменной стеной, денег хватало даже содержать прислугу, вот она и занялась, как выражались местные, «гешефтом», постепенно увеличивая достаток в доме. Жизнь потихоньку налаживалась, принося в дом обычное житейское счастье.

– Ну и где живёт эта курва?

– Да вот её окна!

Чужие, злые люди внезапно ввалились в дом, запросто распахнув запиравшуюся лишь на ночь дверь, в тот момент, когда она заканчивала вязать узлы, кляня себя за строптивость. Грохот пушек с западного берега внушал мысль, что если и отобьётся город, то без разрушений и смертей в уличных боях не обойдётся.

У неё начался озноб: мужа нет, милиция скрылась, соседки, словно сойдя с ума, похватали первое попавшееся и побежали в штабы, что в центре города, а она, как видно на беду, всегда считала себя практичной.

– Деньги, сучка, где, где золото? – вытряхивая узел, зло спросил самый страшный из них.

Какие деньги, какое золото? Всё тратилось на продукты с рынка, всё нажитое богатство – швейная машинка да заветный сундучок с множеством отрезов на костюмы, платья и приданое дочке. Ну, ещё узел на продажу, что схватили первым и уже держали в руках.

Её долго били, а когда порвали платье, больно схватили за грудь.

– Эй! Вы что, совсем охренели?

– Заткнись. У меня бабы, может, целый год не было!

– И у меня!

– Не трогайте ребёнка! – Она внезапно осознала, что никто ей не поможет.