— А зачем, собственно, я вам понадобился?

— Дело в том, что я представитель благотворительной международной организации «Врачи за мир без границ», приехала специально для того, чтобы побольше разузнать об инвалидах, пострадавших во время боевых действий в Чечне. Мы сейчас составляем их списки для оказания материальной помощи. Мне в районной администрации дали ваши координаты.

— А большая помощь-то, а то ведь вы не первая. Приходят всякие «добрячки», депутаты разные, наобещают горы золотые и пропадают. Зато в предвыборной листовке обязательно напишут, что помогли, мол, такому-то инвалиду.

Тут в комнату зашел Екшинцев-старший — высокий, плечистый мужчина лет пятидесяти пяти, довольно красивый, с большими карими глазами, но весь неухоженный, небритый, с темными кругами под глазами. Он удивленно уставился на гостью:

— Сына, а что это за фря такая к нам с утра пожаловала?

— Да это, батя, иностранка из благотворительной организации, помощь вот мне собирается оказывать.

— Иностранка, говоришь, ну-ну. И что за помощь? Гуманитарная, небось, полмешка сухого молока да коробка соленого печенья?

— Да нет, что вы, — смутилась девушка, — на первое время пока только 500 долларов, потом еще пришлем. Вот возьмите, — девушка протянула Виталию конверт с деньгами. — Только мне нужно кое-что из вашей биографии записать…

Марьяша за полчаса беседы с Виталием успела получить все необходимые сведения о семье Екшинцевых, а также осмотреться. Дом оказался, действительно, добротным. Комнат всего четыре, одна оборудована под небольшую мастерскую, где Виталий чинил магнитофоны, телевизоры, делал другие диковинные технические штучки, в которых Марьяша совершенно ничего не понимала. Виталий передвигался не только на коляске, но и с помощью костылей. Правда, все больше по дому, на улицу выезжал только на коляске. Протез у него был только на левой ноге, правая была цела. Судя по всему, при наличии достаточного количества денег, ему можно было бы сделать не такой кондовый протез, каким он пользовался сейчас, а гибкий, который бы вполне мог имитировать живую ногу. Конечно, пришлось бы месяц-другой позаниматься с хорошим инструктором-ортопедом, но парня можно было бы поставить на ноги. Надо будет обязательно сказать об этом бабушке. Сведения основные есть, можно смело возвращаться в Париж.

Вот только странное чувство, непонятное, необъяснимое. Два таких одиноких человека, две искалеченные судьбы. Не поймешь, кого больше жалеть. То ли сына-инвалида, молодого, здорового парня, оказавшегося в одночасье ущербным, то ли отца — сильного, не старого еще мужчину, вынужденного ежедневно видеть, как страдает сын. Это не просто чувство жалости или сострадания, это что-то другое.

Уходя из дома Екшинцевых, Марьяша была уверена на все сто процентов, что еще вернется сюда. Совсем скоро вернется… Но Мишане об этой уверенности ничего не сказала. Просто описала своих собеседников: ей показалось, что в их внешности есть что-то средиземноморское, скорее даже испанское. «Понятно, — сделал свои выводы Порецкий, — значит, цыганское». И это совсем сбило его с толку. Что может быть общего у богатой француженки русского происхождения и людей с цыганской наружностью? Загадку египетских сфинксов и то легче разгадать, чем понять прихоть Графини…

Кроме всего прочего, Марьяша выпросила у Екшинцевых фотографию. На фото было все счастливое семейство еще до того, как Виталий ушел в армию. Весело и беззаботно улыбающийся Григорий стоял в обнимку с миловидной женщиной — женой Людмилой — и совсем еще юным Виталием, у ног которого лежал прелестный рыжий пес по кличке Гигант непонятной, очевидно, «дворянской» породы. Снимку было лет шесть-семь, но как сильно за такой короткий промежуток времени изменилась жизнь этих людей. Виталий стал калекой, Людмилы больше нет на этом свете, а красавец Григорий превратился в озлобленного мужика.

Фотографию Марьяша взяла специально для бабушки. Наверняка ей будет интересно посмотреть, как выглядят Екшинцевы. К сожалению, более свежего снимка у них не нашлось. Да это и понятно, для чего теперь им фотографироваться? От былой семейной идиллии остались только два несчастных человека, старый пес и полная безнадега впереди… Порецкий почувствовал, что после посещения Екшинцевых Марьяша еще больше замкнулась. Думала о своем, не желая делиться мыслями с Мишаней. Уже на обратном пути, в самолете, он поинтересовался, а где жили супруги Порошины во время Второй мировой войны? Удивительно, но Марьяша не знала этого.

— Бабушка мне ничего не рассказывала об этом времени, — сказала Марьяша. — А я никогда не спрашивала об этом. Действительно, странно, что я ничего не знаю об этом периоде их жизни. Скорее всего, они жили в это время в Африке, хотя, возможно и во Франции…

— Ну, ты, подруга, даешь, — удивился Порецкий, — может быть, они у тебя герои Сопротивления, а ты об этом даже не поинтересовалась у своей бабули.

— Миша, ты не знаешь мою бабушку, — заметила Марьяша, — даже если бы она стала лауреатом Нобелевской премии, я бы узнала об этом из газет. Она очень замкнутый человек. Удивительно, что с Наташей разоткровенничалась.

— А ты, видно, совсем не знаешь Наталью Истомину. Она очень душевный человек, ей можно рассказать все. Умеет слушать, может советом помочь, никогда при этом не сплетничает. Для одних она «жилетка», чтоб поплакаться, для других — дельный советник. Редкий человек по нашим временам. А я к ней отношусь как к старшей сестре, которой у меня, кстати, нет.

— Вот это, наверное, мою бабушку и подкупило, она ведь, кроме меня и своего адвоката, никому больше не доверяет.

…Приземлившись в Пулково, Марьяша и Порецкий практически молча сели в такси, довольно прохладно простились. Миша поехал на работу, Марьяша — в «Асторию», собирать вещи. Вечером она рассчитывала улететь в Париж.