Пулеметчика, стоявшего рядом со мной, скосило сразу, второй номер куда-то исчез, и я вцепился в рукоятку, боясь только одного – что заклинит лента. Тут кто-то из юнкеров, сообразив, стал за второго номера, и больше я не видел ничего, кроме мелькающих в узком проеме прицела всадников. Я бил прямо по знамени, надеясь попасть в Жлобу. Дважды бесовский штандарт падал, его снова подхватывали, и конница с каждой секундой становилась все ближе. Уже хорошо чувствовался густой конский дух, ржание мешалось с криками «Ура-а-а!» и мощной руганью. Наши пулеметы, однако, работали не зря: первые ряды падали, топтались на месте, не в состоянии перемахнуть узкую щель траншеи. И тут прямо перед собой я вновь увидел всадника, первым выхватившего саблю. Несмотря на жару, он был в белой меховой шапке и еще в чем-то, напомнившем мне черкеску Барона (может, это и была черкеска). Его широкое лицо, безбородое и безусое, было налито густой кровью, всадник что-то кричал, но крик тонул в чудовищном грохоте. Я повернул ствол пулемета и ударил длинной очередью. Жлоба – если, конечно, это он – исчез, и тут я услышал знакомый свист, который ни один фронтовик ни с чем не перепутает. Так свистит только шрапнель. Наша батарея ударила залпом.

Артиллеристы, похоже, боялись задеть нас, и веер стальной дроби ударил не по авангарду, а прямо в середину конной массы. На секунду огромное скопище всадников колыхнулось, а затем неудержимой лавиной бросилось в разные стороны. Большая часть покатилась обратно в степь, но несколько десятков в один миг перемахнули траншею и оказались в нашем тылу. Некоторые тут же упали под выстрелами, другие бросились в гущу токмакских улочек, но остальные, вероятно очумев окончательно, полетели прямо к окопам, пытаясь достать нас шашками. Я бросил бесполезный пулемет и выхватил наган. Один всадник свалился с первого выстрела, но другой оказался совсем рядом и, пригнувшись, опустил саблю прямо на голову моего второго номера. Рубил он лихо – юнкер не успел даже охнуть, а сабля уже взметнулась над моей головой. Я выстрелил снова, но всадник был какой-то заговоренный, и сабля наверняка нашла бы мою буйную голову. Отбить удар было нечем, спрятаться в узком окопе негде, да и некогда. Что случилось дальше, я так и не понял, но в следующее мгновение всадник уже падал прямо на меня, шашка, сверкнув на солнце, влетела в окоп. Я только успел чуть привстать, как тело мешком свалилось в траншею, сбив-таки меня с ног. Я тут же отполз в сторону и вскочил. Краснопузый не шевелился. Вокруг стреляли – наши добивали нескольких заблудившихся всадников.

На горизонте по-прежнему было темно – Жлоба уводил остатки корпуса куда-то на юго-восток, навстречу наступающей ночи.

Отбились!

Наступила пора подводить итоги. Я уцелел, рота также отделалась пустяками – мы потеряли троих, и еще пятеро были ранены. Где-то в Токмаке продолжалась стрельба – резервная рота ловила прорвавшихся кавалеристов, но было ясно, что мы завоевали передышку. Чуть позже полковник Маркович рассказал, что две его роты не пустили эскадроны красных, пытавшиеся обойти город. Похоже, Жлоба вновь надеялся, главным образом, на лобовой удар. Что ж, каждый воюет, как умеет.

Спускалась ночь. Мы наскоро перевязывали раненых, чтобы сейчас же эвакуировать их в бывший совдеп, где размещался наш временный лазарет. Пятеро краснопузых, упавшие возле наших окопов, оказались живыми, и мы, следуя давнему правилу, перевязали и их. Полковник Маркович только хмыкнул, но комментировать не стал. Я знал, что корниловцы не берут в плен даже раненых. Бог им судья!

Юнкер, стоявший вместе со мной у пулемета, был зарублен насмерть, а краснопузый остался жив. Чья-то пуля – я так и не узнал, чья – контузила его, слегка скользнув по черепу. Он быстро очухался и, оглядевшись вокруг, узнал меня. Я понял, что он ждет немедленной смерти, но злость куда-то ушла, и я велел ему не дергаться и идти своим ходом в лазарет. Поручик Усвятский предложил в качестве возмездия содрать с краснопузого хотя бы сапоги, но, взглянув на ножищи красного героя, сообразил, что в такой сапог нужно влезать не одной, а двумя ногами. Зато шашка оказалась великолепной – златоустовской работы, и я предложил ее поручику вместо сапог. Усвятский достаточно невежливо предложил мне носить ее самому, и шашка досталась прапорщику Геренису. С подобным украшением на боку прапорщик смотрелся весьма грозно. Шашка, однако, оказалась для него длинновата, эфес волочился по земле, отчего Геренис в который уже раз напомнил мне капитана Сорви-Голову из романа господина Буссенара.

Эту ночь мы решили не спать, но нижних чинов буквально валило с ног, и я дал команду отдыхать повзводно. Чутье подсказывало, что Жлоба до утра не сунется, да и дальний гром свидетельствовал, что красных не оставили в покое. Позже стало известно, что в бой вступила бригада Морозова, рассеявшая красную орду на мелкие банды.

Над Токмаком стояла ночь, по черному небу то и дело тропили след болиды, и я, оставив в траншее поручика Усвятского, не торопясь прогулялся по мертвым улицам и бывшему совдепу. Радио работало, выплевывая бешеную дробь морзянки. На коротких волнах было тише, Харьков и Гатчина молчали и, наконец, мы нащупали парижскую волну. Эйфелева башня вновь передавала танго.

Туркул не преминул рассказать о своем знакомстве со Жлобой. В эти самые дни «дрозды» вместе с донскими частями держали оборону у Мелитополя. Генерал вспоминает, что у Жлобы была не только конница, но и пехота и даже бронепоезда. Очевидно, все это он, Жлоба, у Мелитополя и оставил. Антон Васильевич сообщил меня также, что в том бою Жлоба уцелел и ныне процветает в Совдепии. Остается надеяться, что с ним рано или поздно расквитаются сами краснопузые, как они уже успели расквитаться с господином Думенко, да и не только с ним.

Заодно Туркул подверг критике мое утверждение о том, что конница в бою несет меньшие потери, чем пехота. Спорить я не стал – не было настроения. Правая рука вновь начинает шалить, а это совершенно ни к чему. Лазарет мне уже успел смертельно надоесть.

Смертельно... В данном случае – очень точное слово!

12 июня.

Сегодня, несмотря на все опасения, чувствовал себя вполне прилично и даже присутствовал на совещании преподавателей нашего училища. Обсуждались планы работы на будущий год (хотя до сих пор неясно, в какой части света мы теперь будем работать). Все почему-то настроены на Болгарию, но Туркул по-прежнему уверен, что придется ехать к сербам.

Мне, честно говоря, все равно, лишь бы не в Занзибар. А можно и туда – какая разница!

У поручика Усвятского очередной триумф. Глава его великого романа, в которой немецкий шпион Ульянов-Бланк пытается подкупить славных героев Дроздова и Морозова за золотые рейхсмарки, пользуется всеобщим успехом. Я все же посоветовал поручику потихоньку закругляться, поскольку его читатели уже сидят на чемоданах.

Среди прочего имел разговор с генералом Ноги. Меня вызвали к нему, он, как всегда, был вежлив, но о здоровье не спрашивал, чему я был немало удивлен. Он даже не предложил папиросу, и, вообще, выглядел каким-то помятым. Называл наш чекист меня не как обычно, по имени-отчеству, а просто по званию. Признаться, все это вместе понравилось мне больше, чем его всегдашняя медоточивость. Ноги без всякого виляния извинился за тот обыск, добавив, что я, без сомнения, вправе довести «дело» до самого Барона. Я ответил, что лично мне достаточно его извинений, никакого «дела» раздувать не стану, просто обидно, что меня тут принимают чуть ли не за племянника господина Дзержинского. Ноги покачал головой, признал, что таковым я не являюсь, а затем вновь пустился в рассуждения о Якове Александровиче.

Он поведал историю их знакомства. Ежели ему, конечно, верить, Антон Иванович Деникин направил Ноги, тогда еще полковника, в январе 20-го в Крым с вполне определенной миссией. Приятного, разумеется, мало, но, как говорят кондуктора на железной дороге, «служба такая». Ноги, по его словам, заступался за Якова Александровича в каждом своем донесении, что стоило ему длительной опалы и чуть ли не временного исключения со службы. Рассказано это было к тому, что лично он против Якова Александровича ничего не имеет и не потому интересуется его знакомыми.

Дальше пошло то, чему я верить отказываюсь. Ноги говорил мне про каких-то сомнительных типов, посещающих улицу Де-Руни, ни к селу ни к городу упомянул убийство генерала Романовского и, в конце концов, дал понять, что Яков Александрович, разуверившись в нашей борьбе и будучи смертельно обиженным, вступил в контакт с красными. Он даже упомянул некоего товарища Паукера, личного представителя Дзержинского, который через свою агентуру ведет переговоры об отъезде Якова Александровича в Совдепию. Ежели бы после этого последовало предложение сходить на улицу Де-Руни и послушать тамошние разговоры, мне бы все стало ясно. Но генерал ничего подобного не предложил. Он велел лишь никому об услышанном не говорить и попросил не считать его сволочью. Это был ясный намек на титул, который я даровал ему в одной из наших бесед. За «сволочь» я извинился, и мы расстались.

Не знаю, что и думать. Яков Александрович и «чека»? Нет, это бред. Бред! Господин Ноги, похоже, перетрудился на своей хлопотливой ниве. Могу поверить, что в последнее время Яков Александрович стал весьма несдержан на язык, и к нему, вероятно, сползаются разного рода недовольные Бароном, но отъезд в Совдепию – это все-таки чушь. Возможно, сии слухи распускают сами господа чекисты. Ежели это так, то их можно поздравить. Кое-чего они успели добиться.