Я считал, что шёл на полезное для партии дело и потому ни минуты не колебался подвергнуть себя риску поплатиться за это каторгой или виселицей. <...>»

В данном случае Коротков ошибается: за участие в «ликвидациях» на территории Франции ему однозначно грозило «чихнуть в мешок», как во времена Великой французской революции называлась казнь на гильотине, практиковавшаяся и в Третьей республике[93], а также экспортированная оттуда в гитлеровскую Германию (на гильотине в Германии казнили женщин; мужчин если не расстреливали, то вешали).

В следующих абзацах разведчик говорит о своей идейной убеждённости, о некоторых собственных проблемах в семейной жизни (к нашей теме это не имеет никакого отношения) и делает вывод:

«Я отлично понимаю необходимость профилактических мер, но поскольку проводится индивидуальный подход, то выходит, что я заслужил такого недоверия, которое обусловливает моё увольнение из органов. В то же время я не знаю за собой проступков, могущих быть причиной отнятия у меня чести работать в органах. Очутиться в таком положении беспредельно тяжело и обидно.

Прошу пересмотреть решение о моём увольнении».

Вот так! Никаких оправданий, никаких покаяний, которые в то время — а может, и не только в то, — так любили большие начальники, чтобы можно было сказать; «Ну что ж, товарищ признаёт свои ошибки! Простим, для первого раза?» — и потом ждать второго раза...

Насколько известно, Лаврентий Павлович был не дурак, и Коротков, судя по всему, вызывал у него симпатию — иначе вполне мог бы разделить судьбу отозванных в то же самое время из-за кордона или работавших в Центре Моисея Марковича Аксельрода[94], Бориса Давыдовича Бермана[95] и ряда других товарищей, нами уже называвшихся. Насколько известно, Берия обсуждал судьбу Короткова с заместителем начальника разведки Фитиным, и Павел Михайлович, успевший не только изучить соответствующие документы, но и как следует пообщаться как с коллегами Александра Михайловича, так и с ним самим, дал сотруднику положительную характеристику. Напомним, что, когда в вопросе о судьбе Павла Судоплатова его мнение ничего не значило и результат был предрешён, он отговорился тем, что мало знаком с человеком. А здесь он буквально вступил в бой за сотрудника.

Что ж, и один случай, и другой требовали того, что называется гражданским мужеством.

Вряд ли Берия спрашивал о Короткове Судоплатова: Павел Анатольевич, оставаясь заместителем начальника отдела, сам тогда был ещё на положении штрафника. Вряд ли Берия интересовался мнением Деканозова, ибо мнение это было известно заранее — Владимир Георгиевич «врагов народа» на два аршина под землёй чуял.

Коротков был восстановлен в должности, а вскоре убыл в очередную заграничную командировку...

...Вообще, без «врагов народа» тогда, очевидно, было нельзя. Мнимые «враги народа» — к сожалению, имелись и реальные враги, но не о том сейчас речь, — позволяли списывать на их происки все ошибки, а то и откровенные глупости руководства. К тому же возможность вдруг оказаться в числе разоблачённых «врагов народа» дисциплинировала — так скажем — людей и позволяла управлять ими по своему разумению.

Генерал-лейтенант Павлов оставил в своих воспоминаниях описание совершенно удивительного совещания, проведённого в центральном аппарате, как он утверждает, в январе 1940 года. Однако по всем признакам дело происходило за год до указанного срока — в январе 1939-го, и Павел Фитин был ещё не начальником, но заместителем начальника внешней разведки. Именно он передал приказание руководителям отделений прибыть в кабинет наркома на совещание. Павлов пишет:

«Мой непосредственный шеф отсутствовал, и мне, как лицу его замещавшему, пришлось предстать перед очами грозного хозяина Лубянки. К назначенному сроку в приёмной собрались начальники отделений, почти все сплошь молодые люди. Естественно, они гадали, о чём будет говорить нарком.

Среди “необстрелянной” молодёжи, волею судьбы попавшей в верхи разведки, выделялась группа примерно из полутора десятков сотрудников более старшего возраста. Они вели себя сдержанно, не переговаривались, не крутили во все стороны головами. Кое-кого из них мы знали, например, Сергея Михайловича Шпигельгласа[96], заместителя начальника Иностранного отдела, читавшего нам лекции в разведывательной школе.

Наконец нас пригласили в кабинет наркома. Это было большое, отделанное красным деревом помещение, вдоль стен которого стояли мягкие кожаные кресла. На возвышении располагался огромный письменный стол на резных ножках, покрытый синим сукном. Мы расселись в креслах, а товарищи постарше, с Шпигельгласом во главе, заняли стулья прямо перед президиумом.

Вдруг позади стола бесшумно открылась небольшая дверь, которую я принял было за дверцу стенного шкафа, и вышел человек в пенсне, знакомый нам по портретам. Это был Берия. Его сопровождал помощник с папкой в руках. Не поздоровавшись, нарком сразу приступил к делу. Взяв у помощника список, он стал называть по очереди фамилии сотрудников, которые сидели перед ним. Слова его раздавались в гробовой тишине громко и отчётливо, как щелчки бича.

— Зарубин!

Один из сидевших перед столом встал и принял стойку “смирно”.

— Расскажи, — продолжал чеканить нарком, — как тебя завербовала немецкая разведка? Как ты предавал Родину?

Волнуясь, но тем не менее твёрдо и искренне один из самых опытных нелегалов дал ответ, смысл которого состоял в том, что никто его не вербовал, что он никого и ничего не предавал, а честно выполнял задания руководства. На это прозвучало угрожающе равнодушное: