Глава I. Боги стерпят

Гулко глотая неразбавленное вино, Алкиной опорожнил двудонный золотой кубок, со стуком поставил его на гладкий стол, шумно перевёл дух и возгласил:

— Пусть Демодок поёт!

Гости заёрзали в креслах, с сожалением отодвигая от себя полные блюда, усердно отдуваясь и крякая — дабы показать, что вот и они насытились и теперь желают того же, чего желает царь: плясок и анекдотов. Самые верноподданные с шелестом вытирали о плащи жирные пальцы. Понтоной еле слышно возник рядом, готовясь подхватить медное блюдо с колен певца.

Демодок не спешил, обстоятельно высасывал остатки мозга из хребтовой косточки вепря: ему не следовало спешить. Угождать — ещё не значит угодничать. Пусть Понтоной угодничает.

Быстрые упругие шаги танцоров приблизились к певцу, окружили, замерли в ожидании.

Подождут.

Лира над его головой отозвалась на чьё-то неловкое прикосновение (Понтоной, конечно! Услужливый дурак…), и танцоры одновременно вздрогнули, нервно переступив с ноги на ногу. Певец нахмурился. Не поднимая головы от блюда, чуть повел бровью в сторону дерзеца: ему, аэду, осмелился напомнить о его слепоте! Демодок отлично знает, где висит его инструмент, и, хоть с трудом, но может дотянуться до него сам. Кстати, могли бы и пониже вбить крюк.

А спешить не следует. В этом позвонке ещё много вкусного жирного мозга — если не удаётся высосать, можно попробовать достать языком. И вино, звонко льющееся в золотой Алкиноев кубок, предназначено, конечно, ему, Демодоку. Так и есть: Понтоной уже бежит к царскому столу, бухая ножищами по гладко утоптанному полу, и сейчас на цыпочках двинется обратно, двумя руками держа перед собой полный кубок. Пока несёт, можно подумать, чем угодить царю.

Нрав у царя Алкиноя неровен и крут, а хмель не всегда лёгок. Правда, сегодня царь привечает высокого гостя — равного себе или почти равного, — а значит, вряд ли станет показывать своё неудовольствие. Но лучше всё-таки угодить: сегодняшний пир — не последний. Алкиной любит пиры, не упускает малейшего повода попировать. Правильно делает. Нигде ещё Демодок не пел так часто, как здесь, в благословенной Схерии. И нигде ещё так часто не бывал сыт.

Понтоной уже стоял рядом, зычно возглашая о царской милости и о том, что гости жаждут веселья. Демодок с сожалением отложил кость, тщательно вытер пальцы о хитон на груди и протянул руки. Понтоной осторожно вложил в них тяжёлый кубок, поспешно и ловко убрал с колен певца блюдо. Демодок встал.

Феакийское вино терпко и вкусно, но кубок был чересчур вместителен и налит до краёв. Поэтому, прежде, чем осушить его, Демодок высоко поднял кубок и совершил щедрое возлиянье богам. Гости одобрительно зашумели: сейчас они от души посмеются над бессмертными!

Ну что ж, певец не обманет их ожиданий. А боги стерпят. Боги всё терпят.

«Многовато отлил», — подумал Демодок, осушив кубок и с поклоном в сторону царского стола возвращая его Понтоною. Привстав на цыпочки, нащупал и снял со столба лиру, накинул на плечо потёртый ремень. Поднял руку. Почти услышал, как напряглись тугие мышцы танцоров. «Боги стерпят, — ещё раз подумал он, привычно проникая взором в обитель бессмертных. — Боги всегда были послушны моему инструменту…» — и ударил по струнам.

Как всегда, Демодок не знал заранее, о чём будет петь и как на сей раз поведут себя боги. Не знал, кто из них останется в дураках и по какой причине. Знал (помнил) только одно: ни в коем случае нельзя смеяться над Посейдоном. Феакийцы, издревле искусные корабельщики, чтут и боятся этого бога и не простят певцу дерзкого слова о земледержце. Точно так же, как на острове Лемнос ему не простили бы насмешек над хромоногим Гефестом. А в пышнолесистой Аркадии его, ещё молодого, самонадеянного и почти зрячего, побили камнями за нелестное упоминание о Гермесе — тогда-то он и ослеп окончательно. Люди не могут обходиться без жестоких богов, видя в них оправдание своей жестокости.