Сэнсэй улыбнулся и остановил его:
— Не надо. Он просто выздоровел.
Они вышли в коридор и посмотрели вслед быстро удаляющемуся мужчине.
— Я так ничего и не понял, что произошло, — озадаченно промолвил Николай Андреевич, все еще пребывая в недоумении.
Сэнсэй ответил довольно загадочно, процитировав стих Омар Хайямы:
— Ад и рай, утверждают ханжи,
Есть круги во дворце мирозданья.
Я ж, в себя заглянув, убедился во лжи.
Ад и рай — это две половинки души.
— Не понял… — продолжал вопросительно смотреть Николай Андреевич на Сэнсэя.
— Не напрягайся, доктор, — сказал Сэнсэй и дружески похлопал его по плечу. — Главное, твой пациент понял.
— А Омар Хайям тут при чем? — растерянно пожал тот плечами.
— Ну, Омар Хайям здесь точно ни при чем, — добродушно усмехнулся Сэнсэй.
Когда Сэнсэй с доктором вошли в палату к Алине, девочка заметно оживилась, приветливо здороваясь с ними. Сэнсэй, присев, завел с ней непринужденный разговор, незаметно перешедший на проблему Алины. Через некоторое время она начала не просто ему рассказывать о своей жизни, а словно раскрываться изнутри, пытаясь изложить все то, что ее так тяготило в данный момент.
Николай Андреевич в очередной раз не переставал восхищаться тем, как Сэнсэй вел разговор. Он свободно общался с людьми разного возраста, да так, что человек не только шел на открытый диалог, но и с большим желанием, легкостью обсуждал с ним самые сокровенные темы. Казалось, человек не просто обсуждал свою проблему, а испытывал при этом огромное облегчение, удовлетворение и даже своеобразное умиротворение, обретая в словах Сэнсэя сочувственное понимание, и главное, получал необыкновенно ясные и простые ответы на волнующие вопросы. У Николая Андреевича создалось впечатление, будто не слова как таковые были важны в процессе этого диалога, а какие-то невидимые нити внутреннего общения. Он сам, присутствуя при таких беседах в качестве наблюдателя, испытывал необъяснимое состояние душевного подъема. Точно своеобразное, благодатное веяние исходило от самого Сэнсэя и благотворно сказывалось на присутствующих рядом людей.
Вот и сейчас, когда Сэнсэй разговаривал с Алиной, Николай Андреевич больше почувствовал, нежели понял, что настоящая терапия Сэнсэя шла именно на невербальном уровне. Пока девочка охотно рассказывала Сэнсэю о своих приключениях, подробно описывая сердечные дела и страдания юной любви (что, кстати, было не так детально поведано ею доктору), Сэнсэй тем временем внимательно смотрел ей в глаза. Николаю Андреевичу показалось, что взгляд Сэнсэя все время как-то менялся, словно он не просто смотрел, а вел борьбу с чем-то невидимым.
По окончанию разговора даже сам Николай Андреевич испытал какое-то необъяснимое чувство облегчения, не говоря уже об Алине. Как говорится, словно камень с души спал. В этот момент у доктора появилась какая-то необъяснимая внутренняя уверенность в том, что теперь с девочкой будет все в порядке, хотя сознание, переполненное медицинским скептицизмом, по-прежнему сомневалось в благополучном исходе излечения данного пациента.
Когда они вышли из палаты, психотерапевт поинтересовался:
— Ну, как?
— Ты о чем? — спросил Сэнсэй, очнувшись от своих дум.