— Значит, всегда остается шанс, что ты упомянула в разговоре имя этого человека, потому что папа упомянул его в разговоре с тобой.

— Может, оно и так, Кей, но это было двадцать два года тому назад. Если я не помню, как ты можешь рассчитывать, что кто-то из моих подруг помнит?

— Да я и не рассчитываю. Но тебе же это совсем не сложно, а вдруг что-нибудь получится? Прошу тебя, поговори с подругами о папе. Расскажи им, что я в некотором смысле рада была узнать, что он не бросил меня по доброй воле. Потом можешь припомнить эту историю и сказать, что у тебя из головы вылетело имя человека, который насвистывал ту песенку, и это якобы не дает тебе покоя. Только, пожалуйста, никому, кроме своих подруг, об этом не рассказывай.

— Кей, вряд ли кто-то столько лет спустя вспомнит имя, но я сделаю все, чтобы помочь. Сегодня ведь в тюрьме день свиданий, да?

— Да, сегодня.

— Ты передашь мои поздравления своему мужу — то есть Питеру, — по поводу малыша?

— Спасибо, Мэгги. Ему будет приятно.

Два часа спустя я сидела в комнате для свиданий в окружной тюрьме Бергена и смотрела на Питера сквозь плексигласовое стекло. Мне так хотелось дотронуться до него, почувствовать прикосновение его пальцев к своим. Хотелось увезти его домой и запереться от всего мира. Хотелось вернуться к нашей прежней жизни.

Но разумеется, высказав все это вслух, я лишь еще больше растравила бы ему душу. Слишком много появилось всего, о чем нельзя было говорить. Я не могла рассказать ему о сорочке, которую, как я считала, Гэри Барр похитил у Элейн, а Винсент Слейтер — у Гэри Барра. Винс упорно утверждал, что ни нашел ее ни в сторожке, ни в машине, но я ему не верила.

Не могла я рассказать ему и о деньгах, которые заплатила Элейн, и уж ни в коем случае о том, что наняла Николаса Греко.

Вместо этого я принялась рассказывать Питеру о старинной люльке, которую откопала на третьем этаже, и о том, что хочу найти какие-нибудь сведения об Эли Фаллоу, смастерившем ее ремесленнике.

— Ваш третий этаж — настоящая сокровищница, Питер.

Это был разговор ни о чем, бессмысленный и бессодержательный. Вроде тех, какие ведут, приходя навестить кого-нибудь в больнице, когда понятно, что говорить ни о чем серьезном все равно нельзя, потому что это расстроит больного. При каждом упоминании о ребенке лицо Питера озарялось радостью, но тут же омрачалось тревогой за меня. От него не укрылось, как сильно я похудела, но я заверила его, что, по словам моего врача, в первом триместре такое бывает.

Он спросил, часто ли я вижусь с Элейн и Ричардом. Я уклонилась от ответа, рассказав, каким потрясением стала для меня новость о том, что Ричард решил перебраться в Лондон.

— Насколько я поняла, он наконец осознал, что у него серьезная игровая зависимость, а его галерея приносит одни только убытки, — произнесла я.

— Думаю, с его стороны это было серьезное решение, — сказал Питер. — Ричард увлекся тотализатором, еще когда Элейн и мой отец только начали встречаться, а по меркам моего отца это было совершенно непростительно. Думаю, одной из причин, по которым отец строго контролировал все счета во время великой ремонтной эпопеи, было его нежелание, чтобы Элейн финансировала пагубную страсть своего сына, во всяком случае из его кармана. Мне кажется, было бы хорошо, если бы ты пригласила Элейн, Ричарда и Винса на ужин, пока Ричард еще здесь.

Я не могла сказать ему, что ужинать с этой компанией мне совершенно не улыбается, поэтому ничего не ответила, а спросила:

— А тебе в детстве давали много денег? Твой отец был к тебе щедр?

До чего же все-таки Питер становился похож на мальчишку, когда улыбался.

— Как ни странно, на меня он денег не жалел. К счастью для наших отношений, у меня никогда не было замашек мальчика из богатой семьи. Я очень любил во время каникул бывать в офисе компании. Финансовый мир завораживает меня. И я там в своей стихии. Отцу это нравилось. И он действительно мог быть очень отзывчивым к чужой беде, так что Мария Вальдес, которой он выписал тот злополучный чек, была далеко не единственной, кому он в свое время помог.