– Ладно, черт с ним, – наконец буркнула Нарисса. – Я получаю от них все, кроме ярости. И все время спрашиваю себя, почему они не возмущаются. Мы слышали о предательстве, лжи, потере невинности, о деградации и об угнетении женщин, но почему они не возмущаются? Я возмущаюсь. Я просто вне себя. И именно это – ярость – полностью отсутствует, когда я просматриваю снятый за день материал. А вот когда девочки говорят с вами, я ее вижу. Но почему они так разговаривают именно с вами… я имею в виду, что вы белая, благополучная, милая и все такое. Что я делаю не так?

Они все еще шли к внешней стене, тянувшейся вдоль тротуара. Когда добрались до конца, Дебора остановилась в тени одной из растрепанных акаций.

– Похоже… ну, не знаю… вы очень строги к себе?

Нарисса отрывисто рассмеялась, но смех вышел невеселым.

– Это у меня быстро пройдет. Не сомневайтесь. Это моя сильная сторона.

– Можете шутить сколько хотите. Но у меня вопрос: это ваш первый документальный фильм?

– Я работала с отцом, а тот снимал документалки лет сорок. Так что я знаю, что делаю, – если вы это имеете в виду. Я знаю процедуру. Слышала с самой колыбели.

– Что именно?

– Что самый надежный путь к успеху – способность режиссера оставаться объективным, а сам он во время съемки должен держаться нейтрально и в то же время благожелательно. – Ответ Нариссы был похож на давно заученный текст.

– И все же это ваш первый документальный фильм?

– Какая разница? Я должна уметь…

– Что? И почему? – Нарисса не ответила, и Дебора продолжила: – Почему вы что-то должны?

– Потому что я очень этого хочу, – после паузы ответила Нарисса.

– И что? Послушайте, я ничего не понимаю в кинодокументалистике, но, может, вы подходите не с той стороны? Судя по всему, вам нужно возмущение, исходящее от девочек. А разве негодовать должны не зрители фильма? И не должен ли режиссер верить, что зритель действительно испытает это чувство? Разве возмущение и негодование не возникают в процессе фильма? Ведь дело не в том, как девочки рассказывают свои истории, – их безыскусные слова говорят громче, чем… Не знаю. Что они должны делать? Рвать на себе волосы? Биться головой о стену? Всхлипывать? Рыдать? Знаете, Нарисса, возможно, вы сами всё портите. Как будто все эти голоса в вашей голове убеждают вас не беспокоиться, потому что все равно ничего не выйдет.

– Не люблю доморощенных психоаналитиков. Хотите честно? У вас покровительственный тон. Перестаньте.

– Вовсе нет. Я белая, вы черная, и я понимаю, что мы живем в расистском мире. И все равно я скажу: вы плохо подготовились потому, что у вас нет веры. Ни в девочек, ни в силу их историй, ни в способность зрителей понять ваш замысел – и, главное, в себя.

– Веры в себя хоть отбавляй, а вы как будто обвиняете меня в желании сделать что-то особенное, – с жаром возразила Нарисса. – Эти девочки, которые сюда пришли… Они испытали такое давление, которое вы даже представить не можете. С самого рождения их учили, что женщины должны превратиться в сосуды целомудрия и чистоты, предназначенные для мужчин. А все ради того, чтобы стать достойной парня, который хочет оставить в тебе свое семя. Разве от этого не хочется кричать? И все это продолжается и продолжается, и практически никто ничего не делает, чтобы это остановить.

– Зачем вы так говорите? А Завади? А вы сами?

– Потрясающе. Нас двое.

– Я тоже, – сказала Дебора. – И, думаю, есть много других, кто испытывает ярость, нужную для вашего фильма, в котором им, наверное, тоже найдется место.