Сцена 6

После часа разговора с Мередит о причинах ее неуверенности в себе, которых оказалось больше, чем я мог предположить, Гвендолин отпустила нас – с обещанием, что двое из нас будут подвергаться столь же безжалостному допросу каждый день вплоть до конца недели.

Мы поднимались по лестнице на третий этаж, а вокруг нас сновали студенты второго курса, направлявшиеся в консерваторию. Джеймс шел рядом со мной.

– Это было жестко, – произнес я вполголоса.

Мередит шла впереди, Ричард обнимал ее за плечи, хотя она, по-моему, ничего не замечала. Она целеустремленно преодолевала ступеньку за ступенькой, избегая поворачивать голову и встречаться взглядом с кем бы то ни было.

– Опять же, – прошептал Джеймс, – Гвендолин сегодня в ударе.

– Никогда не думал, что скажу это, но я жду не дождусь возможности на два часа закрыться с Фредериком в галерее.

Гвендолин учила нас интуитивным методам актерской игры (мы должны были слушать свое сердце, голос и тело, а вовсе не рассудок), зато Фредерик преподавал мельчайшие нюансы шекспировского текста, начиная от метра и ритма и заканчивая историческим контекстом. Начитанный и застенчивый, я предпочитал занятия именно с ним, но страдал аллергией на мел, которым он писал на доске, и в галерее я почти постоянно чихал.

– Надо поторопиться, – тихо добавил Джеймс, – прежде чем Мередит украдет наш стол.

Шутку насчет стола еще в конце второго курса придумала Филиппа, когда эти двое только-только влюбились и вели себя просто отвратительно. Я не смог подавить виноватую усмешку, когда мы пробежали мимо них по лестнице. Мередит была мрачной. Что бы ни говорил Ричард, желая успокоить ее, ничего не срабатывало.

Фредерик предпочитал заниматься с четверокурсниками в галерее, а не в аудитории, которой он вынужден был пользоваться, когда вел занятия у многочисленных групп второкурсников и третьекурсников. Это была узкая комната с высоким потолком, которая некогда занимала третий этаж целиком, а потом преобразилась: в двадцатом веке, при открытии училища, ее бесцеремонно разделили на помещения меньшего размера и студии.

Таким образом, галерея превратилась в комнату, едва достигавшую двадцати футов в длину, с книжными стеллажами по обеим сторонам, гипсовыми лепными узорами на потолке и портретами давно почивших кузенов и отпрысков Деллехера. В самом ее центре красовались диванчик и кушетка, стоящие друг против друга. Маленький столик и два стула грелись в лучах солнца, проникающих в галерею через ромбовидные стекла эркера на южной стороне здания. Всякий раз, когда мы пили чай с Фредериком (а мы делали это дважды в месяц на третьем курсе и ежедневно – во время занятий на четвертом курсе), – Джеймс и я сразу же направлялись прямиком к столу.

Он находился далеко от гнусной меловой пыли, и оттуда открывался ослепительный вид на озеро и на окружающий лес: коническая крыша Башни возвышалась над кронами деревьев, словно нарядная черная шляпа.

Когда мы пришли, Фредерик уже вытаскивал доску из диковинного шкафчика, втиснутого между книжным стеллажом и безносым бюстом Гомера. Я чихнул, а Джеймс сказал:

– Доброе утро, Фредерик.

Тот поднял свои водянисто-голубые глаза.