– Я не знаю, – говорит она. – В одну секунду я была… я была с тобой на путях, и ты целовала меня, а потом я… я открыла глаза, и я просто стояла на платформе, и было холодно, и я поняла. Я осознала, когда все случилось. Я не знала, где еще тебя искать, поэтому пришла сюда. Я должна была убедиться, что ты… ты в порядке.

– Что я в порядке?

– Поверить не могу, что ты это сделала, Огаст, ты могла умереть…

– Я… я думала, ты вернулась…

– Ты меня вытащила…

– Стой. – Огаст почти не слышит, что говорит Джейн. Ее мозг не успевает. – Для тебя прошла только секунда?

– Да, – говорит Джейн, – да, а для тебя сколько прошло?

Ее пальцы сжимают футболку Джейн.

– Три месяца.

– Ох, – говорит она. Она смотрит на Огаст так же, как в ту ночь на путях, как будто у нее разбивается сердце. – Ох, ты думала, что я…

– Да.

– Я… – говорит она, но ей не удается закончить предложение, потому что Огаст уже обхватила руками ее за талию и прижалась к ее груди. Ее руки обнимают Огаст за шею, крепко и неистово, и Огаст вдыхает ее запах, сладкий, теплый и, под всем этим, с легкой ноткой чего-то странного и паленого.

Все эти месяцы. Все поездки вверх и вниз по ветке. Все песни на радио. Все это, вся работа, все старания, выскабливания и разрывы по швам того, что она видит, – все ради этого. Все ради ее рук, обхватывающих Джейн в ресторане субботним вечером.

Ее девочка. Она вернулась.