«Но в таком случае, что подсказывает нам логика? Никогда не подвергнет Рамон смертельному риску свою возлюбленную супругу, вывозя отреченную книгу вместе с нею, на одном корабле. Нет, любовь ему не позволит. Остаются два человека, а если хорошенько подумать, то и вовсе один».

– Сейчас посмотрим, владыко, дает ли хорошее образование такие преимущества, какие ему приписывают… Толмачить, если я окажусь прав, тебе не понадобится.

И патрикий, весело улыбаясь, сказал Марии:

– Ес сирум ем кез, сирели[1].

Женщина покачала головой с недоуменным видом.

Тогда Апокавк произнес:

– Ti amo, cara mia[2].

Навстречу ему выпорхнула привычная фраза:

– Anch"io…[3]

Не докончив, таинка в ужасе заперла рот ладонями. Кажется, она бы и язык себе вырвала, если бы это каким-то чудом помогло не отправить в полет тех слов, которые только что прозвучали.

Да хоть бы она ничего не сказала, улыбка, на миг осветившая ее лицо, выдала Марию с головой.

Она мигом выскочила из митрополичьей палаты, до слуха Апокавка донеслись шлепки голых ее стоп по ступенькам, дощатый пол скрипнул под ногами беглянки, потом долетел чей-то возглас – кого там Мария оттолкнула с пути?

Патрикий в изумлении помотал головой: «До чего быстра! Не угонишься».

Герман поглядел на него со снисхождением:

– Что, чадо, уразумел наконец-то!

«А ты как будто с самого начала знал?»

– Ты же, владыко, обо всех подозреваемых сказал, что не могли они совершить злодейства, ибо добрые люди и скверно думать о них – негоже?

Митрополит улыбнулся с хитринкою:

– Не тако. Об одном сказал: «Како не устрашусь думать про него, что вор? Не желаю думать такового». Я, я, чадо, не желаю. А тебе – отчего бы не подумать?

– Почему же не подсказал мне, владыко?