20

К деревянным палатам митрополичьим примыкала деревянная же, но весьма обширная церковь. Срублена так, как любят русские: вокруг «старшей» главки нарос целый куст «младших», будто опят на пеньке, а колокольня – точь-в-точь сторожевая башня.

– Любимая моя церковочка. – Герман обернулся к нему, пешешествуя с неторопливостью. – Николы, скоропомощника нашего.

Зайдя на крыльцо, митрополит погладил перила. У входа в храм, сонно прикрыв глаза, сидел большой белый кот с едва заметными рыжинками. Митрополит кивнул ему, как старому знакомому, и тот, кажется, тоже шевельнул головой в ответ. Мол, можешь пройти.

Внутри Никольского храма Германа ожидало тридцать или сорок полуголых таино, мужчин и женщин, а с ними дюжина детишек. У каждого на шее крестик. Увидев митрополита, они заулыбались, залопотали по-своему, взрослые тихонько касались его одежды, мальчишки украдкою дотрагивались до его бороды, отдергивали руки и делали большие глаза. Новокрещены протягивали Герману спелые плоды, просились под благословение, он щедро благословлял и сам дарил им – кому образок, кому – иконку, а детям – пряники. И – улыбался в ответ.

На Германа посыпались вопросы, и Апокавк долго не мог понять ни слова. На каком языке они разговаривают? Лишь дав себе зарок непременно, хоть трава не расти, справиться с этим вызовом да напрягши все свои способности к пониманию чужих языков, он, наконец, кое в чем разобрался. Под сводами храма звучала экзотическая смесь из речи самих таино, русского, приправленного благородными щепотками эллинского, и слов поморского наречия, родного для Германа, но убийственно невнятного для ушей грека.

Потом молились вместе, по-славянски. Патрикий, худо понимая славянскую речь церковную – от простой русской она сильно отличалась, – кое-где тихонько переходил на греческий.

А после молебна таино притихли на недолгое время и вдруг вместе загомонили об одном: как понял, не без труда, Апокавк, они жаловались, что их в столице оскорбляют, насмехаются, выставляют дрянным, бестолковым и грязным народцем. Говорят им, дескать: сколь вы ни старайтесь, а большой Бог Христос вас не примет, потому что вы немытые твари, живете в сраме, закона не знаете, ума не имеете. Где вам с умными народами вровень быть!

Герман нахмурился. На лице у него появилось выражение досады, притом досады застарелой, давно покоя не дающей, как мозоль на ступне.

– Христос никого не оттолкнет, любого грешника примет. Вот были у Бога нашего ученики, с Ним ходили по свету, слушали Его. Одного ученика звали Петр. Ему видение божественное приспело: небо отверзлось… это так бают, когды небо до самой глубины открылось, якобы море дно свое показало… И вот с неба-то ему Господь наш спускается в виде платка льняного, чистого, белого. А в платке – куча всяких зверюшек, птичек, даже гады были ползучие, всякая тварь приятная и неприятная, чистая и нечистая…

– Это какая зверь нечистая? Кто такая? – спросил у Германа на чистом русском рослый человек с повадками вождя.

Был он одет в короткую юбку, татуирован с ног до головы, носил на шее ожерелье из золотых пластин и двойные бусы из морских раковин. Щеки, скулы и лоб его покрывали полосы, нанесенные черной, белой и красной красками. Полосы напоминали перья и делали вождя похожим на хищную птицу.

– А это вот, к примеру, ваш паук-птицеяд. Любите вы паука-птицеяда?

Таино стали морщиться, надувать губы и гудеть, мол, нет, не любим, чего любить-то его? Скривился и вождь.

– А там, в платке, и он тоже был.

– К чему Богу такое… плохое… пакостня…

– Что Бог очистил, того никто нечистым почитать не должен. Тако и языцы мира: где бы кто ни жил, како бы ни выглядел, а коснулся его Бог, и вот он уже в чистом льняном платке сидит, и отсель скверны никоторой на нем нет. Вы вот кто такие? Чистые вы или нечистые?