— Я приеду в четверг, и мы вместе посмотрим, — сказал Майкл. — Она ведь не хочет, чтобы Зоу отправилась… ну, в частный санаторий, или приют, или что-то в этом роде, не так ли?

— Об этом не было сказано ни слова. Мы ведь знаем, что это попросту убило бы ее.

И вот он наконец приехал к ней с конфетами и цветами — букетом золотистых роз и розово-желтых люпинов. Он поцеловал ее, а она, как обычно, тепло улыбалась. Ее голос стал немного слабее, а движения — медленнее. Вместо палочки, а потом и двух палок, помогавших ей при ходьбе, она теперь использовала ходунки.

— Эту штуку перестали называть рамой Циммера, — сказала она. — Ты разве не заметил? Думаю, что это связано с антинемецкими предрассудками или, может быть, неприязнью к ЕС.

Нет, о начальной стадии Альцгеймера не могло быть и речи.

Бренда подала обед, после чего обе женщины с удовольствием съели несколько конфет. Когда Майкл навещал Зоу, она пропускала свой обычный послеобеденный сон. В таких случаях она просто ложилась пораньше. Она не хотела спать, когда он навещал ее. Кроме того, сегодня она должна была ему кое-что рассказать; это было нечто крайне важное и очень личное, поэтому она попросила, чтобы Бренда на полчаса оставила их наедине. Хотя и двадцати минут должно было вполне хватить. Бренда восприняла это совершенно спокойно, без всяких обид. В конце концов, она всегда потом может расспросить старушку.

Майкл видел, что Зоу поела совсем немного — какой-то микроскопический кусочек жареного палтуса, тончайший ломтик хлеба и эти две конфеты. Он также заметил, каким бледным стало ее лицо… мертвенно-бледным… Нет, он боялся даже мысленно произносить эти слова. Конечно, возраст не мог не сказываться. Тем не менее эти перемены неприятно поразили его. Равно как и глаза — они потеряли свой былой голубой цвет и стали серыми, как стоячая вода. Замечательные голубые глаза — это первое, что Майкл прежде всего запомнил, когда она много лет назад чмокнула его в щеку на железнодорожной станции Льюиса.

— Садись, мой дорогой, — сказала Зоу, когда они остались наедине в ее небольшой комнате, куда обычно приглашали нечастых гостей. — Сынок. Я всегда считала тебя сыном. Надеюсь, что ты не возражаешь.

Он обхватил ладонями ее руку и не отпускал ее.

— В моем возрасте, Майкл, уже пора задумываться о смерти. Каждый должен об этом думать, и здесь нет ничего страшного. Каждый раз, когда я вижу тебя, я понимаю, что, возможно, не увижу тебя снова. Я не хочу говорить о твоем отце и уверена, что ты тоже, но есть одна вещь, о которой мне нужно тебе рассказать. На самом деле даже две вещи.

Это произошло в последний раз, когда я его видела. Он был один, оставил Шейлу дома. Бедняжка Шейла! Мне она не нравилась, но было жаль ее — так же, как когда-то тебя. Но думаю, тебе больше повезло, Майкл.

— Знаю, знаю, — ответил он, — ведь ты отыскала меня и привезла сюда. — Он хотел добавить «и стала для меня матерью», но боялся, что заплачет.

— Нет, я не это имела в виду. Я хотела сказать — потому что тебе удалось избавиться от него. Я сейчас расскажу тебе, о чем он тогда меня попросил. Думаю, об алиби. Я знаю, что это такое, но понятия не имею, что означает само слово. Но ты ведь юрист…

— В переводе с латыни это означает «пребывание в другом месте».

— Правда? Так вот о чем он просил меня, когда явился сюда один. Чтобы я обеспечила ему алиби.

Майклу хотелось сказать, что он не слышит всего этого. Он все же промолчал, но про себя подумал, что, вопреки всем признакам, старость все-таки берет свое.

— Алиби?

Лицо Зоу, уже и так глубоко изрезанное морщинами, еще больше сморщилось, когда она, казалось, предприняла сосредоточенное усилие разобрать то, что сама сказала.

— В другом месте, говоришь? Он хотел, чтобы я сказала, что он был в другом месте. То есть если бы кто-нибудь спросил, то я должна была сказать, что он был здесь, со мной.

— Но когда, Зоу? Как это произошло?