— И долго ждать? — спросил я, когда мы остановились у очередного советско-восточного роскошного здания, навертев кругов по Алма-Ате.
— А ты как думаешь? — в глазах Гён Хи сквозила вселенская печаль.
— Пойду тогда за газетами схожу, что ли? И перекусить что-то возьму.
— Не заблудишься?
— Не заблужусь.
Заседать закончили только к вечеру. Мы выпили по литру "Ситро", сожрали, наверное, дюжину котлет в тесте на двоих, решили все кроссворды и прочитали от корки до корки все газеты, которые я принес из ларька "Союзпечати". Конечно — "Комсомольскую правду" — тоже. Гена сначала поверить не мог, что материалы про бойцов Московского погранотряда писал я, а потом, наконец, уверовал и проникся. В отличие от своего дядюшки (реального или мнимого) — он "Комсомолку", видимо, не выписывал.
— Сам писал? Ну, в смысле: поговорил с ними, походил там, посмотрел — и вот это вот написал? И в газете напечатали? — его удивление было очень сильным, как будто оказалось, что я как минимум волшебник в голубом вертолете. — То есть сам? Никто не помогал? Ну, даешь!
Это было так искренне, так простодушно, что я, только-только собравшийся было обидеться, вдруг рассмеялся. Ну а что? Могу ведь я восхищаться виртуозным пианистом, акробатом на трапеции или художником, который при помощи кисти и красок творит на холсте настоящее чудодейство? Почему вот этот казахско-советский кореец не может так же восхищаться чьим-то умением облекать чужие рассказы и собственный опыт в слова и предложения?
Мы сидели в машине и обсуждали погранцов — оказывается, Гена был лично знаком с Гумаром и Даликатным, они вместе занимались чем-то, что обтекаемо называлось "защитой рубежей социалистической родины на дальних подступах". В какой-то жаркой стране, судя по его недомолвкам. У ж не Вьетнам ли? Внешность у него куда как подходящая...
Вдруг где-рядом затарахтел автомобильный мотор, визгнули тормоза, хлопнули двери. Потом раздались решительные шаги, и раздраженный голос проговорил:
— Рожи корчил весь вечер, отворачивался когда я выступал... А потом еще вот это вот "распелся белорусский соловей, как бы ему не подавиться..." Нет, Васильич, я от этого устал до последней крайности! — Машеров и Сазонкин — вот кто это были!
Я выскочил из машины им навстречу, следом за Геной.
— Белозор? — брови батьки Петра удивлено взлетели вверх. — Валентин Васильевич, это что за сюрпризы? Нет, я конечно рад вас видеть в добром здравии, Герман, но...
Он был явно в дурном расположении духа. Всё-таки о каком-то негативе с Брежневым не врали — фраза про соловья явно принадлежала дорогому Леониду Ильичу!
— Петр Миронович, Валентин Васильевич, — раскланялся шутовски я, едва не подметая волосами асфальт. — Привет из солнечного Афганистана!
— Ну, ну, — кажется, моё паясничание было к месту, взгляд Машерова слегка потеплел. — И что говорят в Афганистане?
— В Афганистане полно наших земляков, Петр Миронович. Я тут краем уха чьё-то словотворчество о соловьях услышал...
— И? — брови Машерова нахмурились.
— И вспомнил поговорку нашу, полесскую... Один мехвод под Кундузом ее сказал, и, кажется, очень она к месту сейчас.
— Та-а-ак? — батька Петр уже затаил в глазах смешинки, почуял, что я сейчас что-нибудь этакое отмочу.