— А что? — улыбается Иул. — А может быть. Если Людовик, скажем, незаконнорожденный — или у него в семье непорядок, то это многое бы объяснило. Ну, например, то, почему старый король его убивать не стал. Бастарда — зачем?

— Даже на дочери женил, чтобы и при себе держать, на всякий случай, и за сына не опасался… А вот от второго принца он пытался избавиться не один год. Что же это у нас выходит? — вслух рассуждает Бэйнс-гиппопотам. И замолкает с мягкой улыбкой, предоставляя всем окружающим сделать свои выводы.

— Ничего у нас пока не выходит, господа коллеги, — усмехается навстречу сэр Кристофер. — Вы Людовика Седьмого не застали, а я застал. Увлекательные были времена, прямо скажу. Сумасшедшие не всегда дураки, а этот и с ума сошел не сразу… и ему ничего не стоило бы и сотворить такой документ. Подделать, хорошо подделать, и отдать на хранение в надежное место. В качестве уздечки на принца Луи. Принца Клода так обрабатывать бесполезно — у него то, что он внук своего деда, на лице написано, тут хоть двадцать пять предсмертных исповедей сочини, одну страшней другой — все равно никто не поверит. А Луи, конечно, с виду фамильных кровей, но рыхловат и ростом не вышел… да и характер он тогда держал при себе. Тут могло и подействовать.

— Зато, — пожимает плечами Уайтни, — если эта подделка всплывет, у принца

Клода может не остаться другого выхода… а к тому, чтобы она всплыла, Франкония и Арелат приложат все усилия. Да и каледонцы — и те, что служат Марии, и канцлер…

— Уже прикладывают. Нам нужен этот документ, — вздыхает Бэйнс. Все вокруг кивают. Все понимают, зачем их позвали. Документ нужен, документ чреват лишней войной не ко времени. А потому придется действовать сообща. И не толкаться локтями в попытках добыть приз. Потому что судьба мэтра Эйвери — не худшее, что может случиться с человеком.

За перегородкой чирикает колокольчик. Секретарь просит разрешения войти. Не в комнату, конечно, а в открытую часть кабинета, ту что за перегородкой. Сэр Кристофер чуть наклоняется вперед, подхватывает шелковый витой шнурок, дергает, дозволяет. Люди вокруг него уже замерли и кажется не дышат.

— Только что стало известно, — говорит секретарь, — что прошлой ночью Его Величество повелел вызвать коннетабля Валуа-Ангулема в столицу. Сигнальными огнями.

— Спасибо, Моррис, — отзывается господин посол, — Очень своевременно. Можете идти. И, когда дверь кабинета с грохотом закрывается, добавляет:

— Ответ у нас есть.

Как всегда по утрам — не хотелось жить, и ничего не менял даже тот факт, что вчерашняя ночь не была ночью. Обычно ночь — время, когда сизифов камень валится вниз с горы, и потом, днем, до самого позднего вечера приходится вкатывать его назад, а следом за камнем тащить в гору себя. Вверх от тупой пустоты, бесчувствия, неподвижности, отсутствия смыслов и целей — к почти обычному, почти как раньше образу жизни. Все шло хорошо. Никто не удивлялся, что господин Уайтни зол и требователен по утрам и оживляется, становится почти добродушным к ночи. Что же тут необычного? Ночь накануне не была ночью, но утро осталось утром, ранним, начавшимся в бочке с горячей, едва вытерпеть можно, водой, поздним — совещанием, завтраком, обсуждением новостей и сплетен. Так будет всегда. Ночные приключения и дневные обсуждения. Дела службы. Круговорот. Очередная задача. Должно быть, важная. Вот сейчас нужно встать, собраться и выйти в город. Хотя господин посол, кажется, и сам положил на это дело глаз.

Хотелось спросить у сэра Кристофера, случалось ли ему жить от ночи до ночи, и как он с этим справлялся — но при встрече всякое желание пропадало начисто. Потому что сразу было видно — случалось. Случилось. Подобное. Или совсем другое, но с тем же результатом. Все остальные — даже те, кто работал в Орлеане и раньше — не удивлялись. Каждому делу своя маска. Конечно, студент-юрист с дурным характером и полномочный посол Ее Величества — это два разных человека и подобает им разное поведение. А что раньше в присутствии сэра Кристофера воздух звенел, как лед зимой на реке — весело и опасно, а сейчас гудит как мельничное колесо как раз перед тем, как треснуть к чертовой матери и наверняка зашибить кого-то подвернувшегося отлетевшим куском… это все Ричарду Уайтни мерещится от излишней чувствительности. Только в одном была разница: сэр Кристофер знал, зачем он что-то делает, а Дик не знал. Землепашец сеет, чтобы прокормить себя, воин сражается, чтобы выжить, вор крадет, чтобы напиться, даже ласточка вьет гнездо не просто так, а чтобы вывести птенцов, а Ричард Уайтни служит там же и тем же, кому и год назад, словно то самое мельничное колесо: запустили, разогнали и не останавливают, а само колесо ни воли, ни разума не имеет. Крутится себе. Крутится, крутится пенка на молоке. Орлеанское молоко хуже домашнего, жиже,

преснее — но все равно вкусное. Особенно, если ты можешь его пить и не бояться, что назовут сосунком. Бояться нечего. Шутник и остроумец получит в зубы, а там — будь что будет. Даже жалко, что эту причуду Дика окружающие тихо, с уважением принимают.

— Сэр Кристофер, мне нужно выйти поискать кое-кого. — В сущности, предупреждать и спрашивать позволения он не обязан, у него другая линия подчинения, но от вежливости еще никто не умер. — Переписчика.

— Да, конечно же, — кивает ему невысокий человек в строгом коричневом костюме с рыжими прорезями. — Приходите потом с найденным, если захотите — поговорим. Да, и вот еще что… — щурится он, — у меня нехорошие предчувствия. Предупредите, пожалуйста, штат, что возможно в ближайшие несколько дней у нас произойдут очередные странности.

— А на чем основаны ваши предчувствия, сэр Кристофер? — Хотя причина может быть только одна.

— Я сегодня поутру написал очередную уличную песенку. Кажется, прилипчивую.

— Адресат еще не вернулся. — Впрочем, у него и свита есть, и достаточно ретивая. Могут проявить эту свою ретивость. Точнее, попытаться. Ну что ж, это хорошо. Это, по крайней мере, забавно. — О чем на сей раз? О ком — известно заранее. Господин посол может писать сонеты, оды, пьесы… все что угодно он может писать, потому что он — поэт, один из лучших на островах, а значит, и в мире, о чем угодно может писать, потому что фантазия у него богатая, но вот если он пишет уличные песенки, то это обязательно о герцоге Ангулемском. А тот в долгу не остается. То неизвестные совершенно люди о стену посольского особняка аптекарскую склянку успокоительной настойки грохнут, так что через час и до самого утра кошачий концерт обеспечен, то что-нибудь посерьезнее случится. «Написать, что ли, — думает Дик, — тоже какие-нибудь куплеты про господина коннетабля? Я не сэр Кристофер, меня сразу в реку отправят, другим в назидание. Зато… зато забавно, и…»

Герцог Ангулемский как-то выделялся для Уайтни из всех прочих дворян Аурелии, а чем — Дик понять не мог.

— Ну как же… тема, можно сказать, пришла сама. Вчера. О правах на престол — и о глупых людях, которые неспособны увидеть, что у них происходит прямо перед глазами. — Посол мечтательно поднимает глаза к небу. — И если учитывать, что адресата вызвали в столицу — я думаю, он познакомится с этим образчиком уличного творчества не позже, чем через неделю. И если образчик ему не понравится, я решу, что в Аурелии вымерли знатоки и ценители.